Чтобы избежать этой проблемы, мы с Фредерикой заказали все одинаковое: в любом случае именно так я и люблю есть. Я положилась на подругу – заказывала она. Официант появился с салатом из осьминога и кальмара и тарелкой брускетты. Кусочки крабовых палочек с креветками, которые шипели над рисом, принесли на железной тарелке. Еще один официант принес тарелку спагетти с морепродуктами – блюдо, которое Микеле активно предлагал. Я ела вилкой, а Фредерика палочками. Мы пили пиво «Циндао» («Tsingtao») из винных бокалов. Закончили мы жареным джелато, это такой же китайский десерт, как жареное мороженое – мексиканский. И этот десерт напомнил мне о том, что написал Чарльз Перри: «Время, случайность и мода управляют приготовлением еды точно так же, как управляют нашим поведением в обществе». Если бы вам захотелось сделать какие-то выводы после посещения «La Sorgentine», то у вас было бы очень путаное представление о китайской и итальянской еде.
Когда мы закончили еду, пришел Микеле и сел за наш столик. Я не могла удержаться от последнего «укола»: где, по его мнению, появилась лапша? Может, двадцать лет в Италии дали ему какие-то идеи?
Микеле помолчал, перед тем как ответить.
– Мне нравится изучать историю, – сказал он. – Да, Китай начал рано развиваться. В прошлом все в Китае было хорошо. Но затем он стал отставать от Запада. Теперь отстают итальянцы, у них начинается застой. Они говорят: «Нашей истории две тысячи лет. Мы были лучшими в мире». Но куда это вас ведет? Это мешает. Нельзя сказать, что спагетти – это продукт одной культуры или другой. Вы никогда не найдете ответ.
Но тем не менее я была разочарована. Проехав такое количество миль, я нисколько не продвинулась в плане объяснения не только происхождения лапши, но и того, как она оказалась в Италии. Почему меня это так беспокоит? Может, потому, что мои попытки разгадать загадку лапши шли параллельно с моей борьбой за определение собственной личности: она и я – восточные или западные? Могу ли я так же, как лапша, безболезненно вписаться и на Востоке, и на Западе? И где бы я ни находилась, можно ли сохранять двойственность?
Но затем я подумала о своем путешествии. Где-то по пути я фактически прекратила сильно беспокоиться о том, чтобы воссоединить обе культуры. Я чувствовала, что меня рады видеть везде (за исключением Туркменистана), и я познакомилась с другими людьми, которые также пытаются определить, кто они есть. Конечно, были и крайности, как Изабель на Тибетском плато, поклонница Мао Цзэдуна и одновременно любительница красного вина и тенниса. Или Шахин в Иране, который выступал против мулл и Ахмадинежада и угощал нас пиццей, но был тверд в своей любви к персидским поэтам. И я встречала целые этнические группы (как, например, уйгуры) и целые страны (например, Турция), которые на протяжении веков пытались найти равновесие между Востоком и Западом.
По мере путешествия с Востока на Запад мой пол становился все важнее. То, что я женщина, давало мне доступ к женщинам во всех ситуациях. Я была рада увидеть этот путь женскими глазами. Я приходила в ярость от того, как к женщинам относятся в определенных ситуациях в Центральной Азии, хотя понимала, что несправедливо судить о регионе, основываясь только на небольшом опыте. Но то, что я провела время с женщинами из далеких стран, заставило меня больше ценить собственное положение и в то же время помогло осознать, что мне нужно серьезнее посмотреть на взаимоотношения полов в США и Китае, странах, где я жила много лет.
Решить вопросы с определением того, кто я, помогло мое открытие – я поняла, что Восток и Запад, в конце концов, не так уж и отличаются друг от друга. По всему Шелковому пути я нашла ощутимые связи между культурами. Я видела, как еда пересекала географические, религиозные и политические границы и граница размывалась. Я видела, как семейные традиции и гостеприимство связывали вместе страны, расположенные по Шелковому пути, и делали их похожими друг на друга, как и места, которые мы объединяем, называя Западом. Мне пришло в голову, что идея Запада – в той же степени обобщенный образ, как и концепция Шелкового пути, и только из-за затянувшегося ориентализма наши представления об Азии и Европе остаются настолько разделенными в наших головах.
Более того, я узнала, что процесс, который дал нам блюда, которые мы знаем и любим, по большей части является природным и шел он на протяжении многих лет и поколений. Блюда – это живые организмы. Они редко бывают задокументированы и передаются от родителей детям (или, как я видела в пути, от свекрови невестке). Методы меняются, как и названия, а разные люди утверждают, что это их блюда. Я с наслаждением ела лапшу «от шефа Джана», смаковала манти «от Асли» и баловала себя лазаньей «от Нади». А после возвращения из путешествия я стану думать о блюдах, о которых узнала, как о «своих», даже хотя они были созданы коллективным разумом и руками многих поколений.
Это была еще одна причина, объясняющая, почему трудно определить, откуда пошла лапша. Ее принимали в очень далеко расположенных друг от друга домах как гостя из дальней страны, и она ассимилировалась в кухнях, сливаясь с различными ароматами, на всем протяжении с Востока на Запад.
* * *
В Риме мне нужно было увидеть одного человека: Андреа Консоли, итальянского повара, который непреднамеренно и непредумышленно вдохновил меня на это путешествие. Его ресторан «Le Fate», который находился неподалеку от нашей гостиницы, на той же улице в районе Трастевере, был расположен в старой конюшне, которая стоит там шестьсот лет. Я узнала рождественскую мишуру, которую видела во время нашего предыдущего посещения, она все еще висела в уютном обеденном зале, хотя сейчас был май. Андреа заканчивал ежедневный кулинарный урок. За длинными столами сидела группа американцев и австралийцев, собирая последние кусочки шоколадного суфле со своих тарелок. Отец Андреа сидел за кассой, которая стояла на барной стойке, а его брат таскал какие-то коробки через парадный вход. Его мать и невеста, симпатичная американка со Среднего Запада по имени Эрика, убирались в зале.
После того как Андреа и Эрика обнялись и попрощались с последним посетителем, они пригласили меня за столик и открыли бутылку вина. Я знала, что за последний год дела у них изменились к лучшему – посетителей стало больше.
– Джен, я устал, – простонал Андреа. – Я дошел до предела. У меня слишком много заказов, слишком много людей просится ко мне на уроки.
Он выглядел немного более исхудалым и изможденным, чем год назад, хотя это никак не повлияло на его классические итальянские черты лица. Он сказал мне, что все шло хорошо и спокойно, а потом – он обвиняющим жестом показал на свою невесту – «эта американка устроила взрыв в бизнесе!».
– Я понятия не имею, о чем ты говоришь! – сказала Эрика, и ее голубые глаза округлились.
Только итальянцы могут думать, что слишком большой успех – это плохо. «Le Fate» открылся шесть лет назад, и вначале там был совсем небольшой поток посетителей. Затем Андреа познакомился с Эрикой, которая училась за границей, и она предложила ему учить туристов готовить. Вначале он брал всего двадцать евро (меньше тридцати долларов) с каждого клиента. «Меня никогда не интересовали деньги, – говорил мне Андреа год назад. – В моей маленькой вселенной, в моем маленьком мирке я и так счастлив. Я получаю удовлетворение от того, что могу помочь туристам понять, что такое настоящая итальянская еда». Но даже теперь, когда он берет пятьдесят евро (примерно шестьдесят долларов), можно считать, что тем, кто попал на его уроки, повезло.
