И — что?…
Рядом с ней бежал старший мужчина, одетый более или менее «по-мирному». Подхватила его под руку.
Он сразу же понял. Отдышался, замедляя дыхание, поправил куртку, вытер лицо, взял ее под руку.
— Мы их задержим, — сказала она ребятам. — Там, наверху — люк. Бегите по крышам…
И прошептала мужчине:
— Мы идем из гостей… Вас как зовут?
— Игорь, — ответил тот.
Его рука, согнутая в локте, дрожала.
Она крепче сжала ее, и они медленно начали спускаться навстречу топоту сапог…
Когда они были совсем близко, громко сказала:
— Это же надо так влипнуть! Что происходит, дорогой…
Топот приближался.
Они бежали, поднимая вверх дубинки — уже готовые для ударов.
Их было десять или больше, но ей показалось — сотня…
На пятом образовалась «пробка», на которую она и надеялась, которая могла дать фору парням наверху.
«Сейчас убьют…» — мелькнула мысль, когда самый ловкий был в шаге от нее.
Встретились взглядами.
И вдруг она увидела в его глазах… радость.
Взгляд красноречиво говорил: «Слава Богу — женщина! Итак, можно не бить…»
Она могла поклясться, что это была именно такая мысль! «Можно не бить…», а это значит — еще мгновение побыть людьми…
Лика крепче вцепилась в руку своего партнера. В них врезалась толпа военных, и они будто распорошили ее, умерили напор. Минуя эту черную тучу, она услышала, что они начали подниматься медленнее. Даст Бог, ребята успеют выскочить в люк.
Хоть бы он был открыт.
Хоть бы он был…
…Люк был закрыт!
Через несколько минут, которые ярко врезались в память, они все уже стояли внизу, под стенами здания, — и те, кого пыталась так бесхитростно защитить, уже избитые, окровавленные, и она, с тем, кто назвался Игорем. И еще целая куча людей.
Солнце светило невероятно.
В его белом свете, как в море, лежали под стенами раненые и убитые — разные. Она не могла оторвать взгляд от пары людей старшего возраста, которую беркутовцы спешно накрывали тряпьем…
Все кончилось, затихло. По улице клубился белый и черный дым.
Тех, кто мог стоять, — выстраивали вдоль стены.
Вокруг ходили военные.
Один, по виду — начальство, подошел к ней, стянул с ее головы шерстяную шапку, бросил на землю.
И обжегся взглядом.
В нем не было ни ненависти, ни страха.
Наоборот, обжегся… сочувствием.
Она ему — сочувствовала!
Сочувствовала ТАКОЙ работе…
Хотелось освободиться от этого взгляда.
— Вы, наверное, хотите домой? — неожиданно сказал он.
— Наверное, да… — сказала она.
— Можете идти.
Она не удивилась, не обрадовалась. Покачала головой.
— Не могу.
— Почему? — спросил он.
— Я не одна, — сказала она и дернула за руку того, кто стоял рядом. — Мы вместе.
Он хмыкнул. И тихо сказал:
— Можете идти вместе…
Она услышала, как ее протянутую ладонь сжала другая. Это был тот самый человек.
Несколько метров они шли, не глядя друг на друга. Шли, будто ждали выстрелов в спину.
Парочка…
Вышли на угол Лютеранской и Шелковичной.
Остановились.
— Спасибо, — сказал мужчина.
— Спускайтесь до Бессарабки, — сказала она. — К метро «Льва Толстого». «Крещатик» — закрыт…
— А вы?
Она махнула рукой в ту сторону, откуда они только что вернулись.
— Там ребята…
Он ничего не спросил.
Обнял и несколько минут тяжело дышал в плечо.
Потом пошел вниз.
* * *
…Богоматерь смотрела на нее одним — правым — глазом.
Он уже был таким, каким нарисовал его неизвестный художник эпохи Возрождения: светло-голубым, как рыбка на глубине. Левый еще требовал как минимум двухдневной работы. Икона была так себе, из детской спальни. Выражение лица — достаточно нейтральное, умиротворенное. Вокруг реставрационного станка Энжи налепила с десяток фотографий, сделанных в разные годы с начала двадцатого века, на которых эта Богоматерь была в разных ракурсах.
Можно было бы обойтись и без этого (по крайней мере, Робби достаточно поиздевался над ее добросовестностью), но ей важно было видеть, как эта невзрачная икона в течение многих десятилетий оживляла интерьер.
Энжи надвинула на глаза увеличительные очки, поправила лампу и погрузилась в работу.
В мастерской было довольно холодно.
Сквозь щель в окне виднелись белые тропы геометрического парка. Он напоминал нарезанный равными кусками торт.
Энжи сделала десять прикосновений кистью к левому глазу Богоматери, отсчитывая мгновения между двумя ударами сердца. Робби смеялся бы.
Энжи посмотрела в окно и натянула на голову клетчатую вязаную шапку. Сейчас, в восемь часов, здесь еще холодно, но до прихода коллег — мистера Харпера и Робби — воздух медленно прогреется.
Она всегда приезжала в мастерскую на час раньше.
Ей нравилось быть здесь в одиночестве. Неспешно сварить кофе, выпить ее, вглядываясь в безграничное пространство парка.
То, что с ней произошло, воспринимала, как «сон во сне».
Реальностью стали только воспоминания о детстве в коммуналке, юности, учебе в «художке»… Но говорить об этом было не с кем и ни к чему.
Дальше — щелкали ножницы, перерезая эту нить, и начинался сон: нежный, тактичный, влюбленный до безумия Джош.
Дом на берегу океана.
Калейдоскоп путешествий.
Фестиваль… Прекрасная женщина в черном платье на красном ковре…
Этот сон перетекал в другой: разгоревшееся лицо Збышека Залески, преступление, которое она неосознанно совершила…
Этот «сон во сне» перетекал в нынешнюю Шотландию, Тейн, замок Донробин, реставрационную мастерскую.
Мистер Шепард, миссис Оливия Берд, мистер Харпер, Робби — ее окружение, которое может так же развеяться, стоит только ущипнуть себя за руку.
Но что или кто придет взамен?
Робби, который не сводит с нее глаз.
Собственная мастерская в Абердине, о которой он прожужжал ей все уши, считая эту перспективу великим жизненным достижением.
Ох, знал бы, где и в каком статусе висят ее гобелены!..
