На вопрос удивленных слуг и детей, зачем она ему нужна, он объяснил, что хочет посмотреть, как проехать в Харьков. При этом он заявил, что хочет ехать туда верхом.
Домашние не стали перечить, достали карту, помогли ему разыскать Харьков и определить маршрут. Гаршин поблагодарил, попрощался и уехал…
Гаршин направлялся в Харьков, но по дороге решил заехать в имение «Окуневы горы», принадлежавшее его дальним родственникам (Николаю Федоровичу Костромитину, женатому на сестре отца Гаршина, Александре Егоровне); здесь он бывал летом 1878 года».
В конечном итоге писатель оказался в сумасшедшем доме города Орла, откуда его в смирительной рубашке в специальном купе поездом вывезли в Харьков к матери, где сразу поместили в сумасшедший дом под названием «Сабурова дача». Пристроил его туда художник Г. Г. Мясоедов, тот самый, с которого И. Е. Репин писал Ивана Грозного на вышеупомянутой картине.
На «Сабуровой даче» у несчастного вновь случилось раздвоение личности: он полагал себя высокопоставленным лицом, занимавшимся тайными государственными делами, а потому старательно секретничал со всеми, кто его посещал.
Позднее, уже после того, как писатель пришел в себя, он рассказал о том, как протекало его безумие, в знаменитом рассказе «Красный цветок», который дореволюционной литературной критикой считался лучшим произведением Гаршина.
Только в сентябре 1880 г. маниакальная фаза у Всеволода Михайловича перешла в фазу депрессивную, но и это уже рассматривалось врачами как великое благо, почему больной был признан выздоровевшим.
Больше таких приступов в жизни писателя не случалось, но он постоянно жил под прессом того, что подобное может повториться. Самое ужасное — Всеволод Михайлович отлично помнил все, что с ним происходило и что он делал на протяжении всего припадка! Он ужасно мучался от этого, стыдился и страдал. Так, к примеру, на «Сабуровой даче» в Харькове его однажды посетили брат Евгений с приятелями. Один из них — в те годы еще только выпускник гимназии, а в дальнейшем выдающийся российский зоолог Виктор Петрович Фаусек (1861–1910). «Они нашли его в большом саду больницы. Гаршин всех узнал и приветливо встретил. Он брал то одного, то другого под руку и торжественно рассказывал о каких-то важных и таинственных предприятиях, которые он якобы затевает, о могущественных врагах, подстерегающих его на каждом шагу, о каком-то князе, с которым у него должна быть дуэль, и сердца его друзей сжимались бесконечной жалостью к любимому и дорогому человеку.
Вдруг внимание Гаршина привлекли очки Фаусека. Он попросил и надел их. Зрение у него было хорошее, и в очках ему было неудобно. Он отодвигал их на самый кончик носа, придвигал к глазам, забавляясь, как ребенок. Неожиданно он заметил, что Фаусеку без очков очень не по себе. Он пожалел его и решил поделиться с ним очками: переломил оправу, одну половину очков отдал Фаусеку, а другую оставил себе.
Через два года, уже совершенно здоровый, возвращаясь из Ефимовки в Петербург, Гаршин заехал в Харьков. Родных уже тогда в Харькове не было, и Гаршин пробыл два дня в гостях у Фаусека. Конечно, Фаусек и не думал напоминать Гаршину о болезни. Но как только гость умылся и переоделся с дороги, он сейчас же сконфуженно обратился к хозяину с извинением: «Я еще должен вам очки купить»»[280].
7
Приступ 1880 г. оказался переломным в судьбе писателя, причем перелом произошел в лучшую сторону. Жизнь Гаршина стала потихоньку налаживаться.
В начале 1883 г. он устроился на службу секретарем канцелярии Съезда представителей железных дорог с окладом в 1200 рублей в год (на эти деньги он мог снимать четырехкомнатную квартиру, содержать семью, иметь слуг и пр.). Начальство относилось к нему по-доброму, сочувствовали и старались идти навстречу. Материальные проблемы стали потихоньку отодвигаться в прошлое. В феврале Гаршин женился на Надежде Михайловне Золотиловой (1859–1942).
Но тогда же Всеволоду Михайловичу вновь пришлось столкнуться с самоубийством хорошо знакомого человека. Покончила с собой сестра его близкой знакомой Надежда Всеволодовна Александрова. В письме Фаусеку об этих событиях Гаршин четко описал свое отношение к самоубийству:
«Ваше письмо о бедной Наде глубоко взволновало меня, но, по правде сказать, удивило очень мало. Разучились ли мы все (ныне живущие люди) удивляться, — чего-чего не насмотрелись! — или просто такого исхода жизни Нади нужно было ожидать — не знаю. А впрочем, думаю, что последняя причина вероятнее. Право, как посмотришь теперь, когда уже все кончено и решение задачи найдено, на данные этой задачи, так кажется, что иначе и быть не могло. Что могла дать ей жизнь, да еще при такой редкой гордости? Может быть, и было что-нибудь, что спасло бы ее от смерти, если бы она снизошла до того, чтобы нагнуться и поднять это что-то, но она предпочла поступить, как тот испанский король, который задохся, а не вынес жаровни с углями из своей спальни, потому что по этикету выносить жаровню должен был особо назначенный для этого дон или там гранд какой-то: гранда этого не случилось, и король умер. Написал я это, да и боюсь, что вы поймете меня не так: я ничего дурного о Наде сказать не хочу, а только думаю, что у нее были чересчур большие требования от жизни. А впрочем, все это, может быть, вранье. Все люди, которых я знал, разделяются (между прочими делениями, которых, конечно, множество: умные и дураки, Гамлеты и дон-Кихоты, лентяи и деятельные и проч.) на два разряда или, вернее, распределяются между двумя крайностями: одни обладают хорошим, так сказать, самочувствием, а другие — скверным. Один живет и наслаждается всякими ощущениями: ест он — радуется, на небо смотрит — радуется. Даже низшие физиологические отправления совершает с видимым удовольствием… Словом, для такого человека самый процесс жизни — удовольствие, самое сознание жизни — счастье. Вот как Платоша Каратаев… Так уж он устроен, и я не верю ни Толстому, ни кому, что такое свойство Платоши зависит от миросозерцания, а не от устройства. Другие же совсем напротив: озолоти его, он все брюзжит; все ему скверно, успех в жизни не доставляет ни какого удовольствия, даже если он вполне налицо. Просто человек не способен чувствовать удовольствия, — не способен, да и все тут. Отчего? — конечно, не я вам это скажу: когда Бернары[281] найдут хвостики самих хвостиков нервов и все поймут и опишут, тогда сейчас объяснят. Посмотрят под микроскопом и скажут: ну, брат, живи, потому что если тебя даже каждый день сечь станут, то и тогда ты будешь доволен и будешь чувствовать себя великолепно.
А другому скажут: плохо твое дело, никогда ты не будешь доволен; лучше заблаговременно помирай. И такой человек помрет. Так умерла и Надя. Ей тоже все сладкое казалось горьким, да и сладкого немного было…»[282]
