В той местности пропали два малолетних ребенка. Тел их не нашли, и полицейские заподозрили, что детей для совершения каких-то загадочных таинств похитила эта же группа. Девушка не хотела или не могла ничего сказать. Она кричала благим матом и каталась в приступах, которые несколько веков тому назад сочли бы за явные признаки одержимости. Врачи потребовали прекратить допросы. Так что картина, как ее пытались восстановить следователи, оставалась довольно неясной. Обвинения в адрес Алена были тяжкими, но неопределенными. Речь могла идти о втягивании малолетних в развратные действия, о кровосмешении, о похищении, может быть, об убийстве и о насилии со смертельным исходом. А главное, можно было говорить о какой-то чрезвычайно неясной атмосфере подчинения ума и тела, извращения и мистики, черной магии с примесью наркотиков, с применением автоматов и, в конечном счете, с признаками одержимости. Впору было подумать о вмешательстве нечистой силы. Дьявол в этой истории предстал в облике современного молодого человека, использующего модную современную лексику и прибегающего к ритуалам, пришедшим из глубины веков.
Полиция, естественно, произвела обыск у девушки и у ее родителей. Они жили в комфортабельной, почти роскошной квартире возле улицы Помп, между улицей Латур и улицей Деборд-Вальмор. Семейные секреты стали достоянием газет. У отца были любовницы, у матери — подружки. Одна из них спала с отцом и покушалась на дочку. Все это было ужасно банально, и вы, надеюсь, не ждете, что я буду излагать здесь подробности, просочившиеся в прессу. Эрик, брат Жизели, был довольно странным типом. Я видел его раза два или три. Он охотно выдавал себя за лучшего друга Алена, хотя его взглядов он не разделял. Я готов поклясться, что они друг друга скорее ненавидели. Эрик коллекционировал каски вермахта и ремни эсэсовцев, любил прогуливаться в длинных плащах невероятных цветов, афишировал суровую сдержанность, обнаруживал любовь к деньгам и празднествам, любовь к изысканной эзотерической и надменной поэзии и под наигранной мужественностью скрывал явную склонность к гомосексуализму.
Жизель вела дневник. Полиция забрала его. Это была большая черная тетрадь в обложке из искусственной кожи, куда она на протяжении трех или четырех лет записывала свои мысли о том, что ей было дорого. Этот девичий дневник, лишенный каких-либо литературных достоинств, тут же приобрел ценность, выражавшуюся в астрономических цифрах, хотя еще накануне ни один издатель не дал бы за него и сантима. Директора издательств, владельцы крупных газет, всякого рода спекулянты сцепились в жестокой схватке, чтобы заполучить дневник. Черная тетрадь в принципе была опечатана. Однако в результате различных темных махинаций и в обход закона, нарушенного уже в который раз, Эрик снял фотокопию, и большой иллюстрированный журнал за огромные деньги и с крикливой рекламой издал обширные выдержки из дневника. Они имели шумный успех. Это была душераздирающая смесь рассуждений едва вышедшей из детского возраста девушки и наивной чертовщины. В дневнике говорилось, естественно, о ее брате, о родителях, о ее друзьях и об Алене. В опубликованном варианте все фамилии были изменены. Но имена сохранились. Мне было нетрудно узнать их обладателей. В этих заметках, мало что говоривших широкому читателю, я с изумлением обнаружил следы нашей семьи, совершенно неожиданные в еженедельнике, специализировавшемся на сенсационных новостях: «Ален. Услады Божьей ради». (Эта формула, как указывалось в журнале, была подчеркнута красными чернилами.) «Услада Божья. Я больше не верю в Бога, но мысль о его усладе меня волнует. Ален мне говорит о народе. Я предпочитаю Бога, нашего Бога, отсутствие Бога». Дальше следовали рассуждения о битлах и о «Черных пантерах».
И вновь мне подумалось, что наша семья подошла к своему финалу: она совершила полный оборот по своей орбите. Упоминание о ней можно найти в средневековых хрониках Жуэнвиля и Виллардуэна, в «Надгробных речах» Боссюэ, в «Мемуарах» Сен-Симона и Шатобриана, в письмах Марселя Пруста. И вот теперь наша фамилия мелькала в бульварном журнале в рубрике скандалов. Но можно ли было сказать, что это все еще наша семья? Претерпевшая серию изменений, ставшая совершенно иной, она превратилась в собственную тень, неузнаваемую и, тем не менее, идентичную самой себе, как негатив по отношению к фотографии. Она превратилась в собственное отрицание. Через две-три недели Жизель Д. добралась кое-как до окна и выбросилась из него. И во второй раз тоже ей не удалось избежать своей судьбы. Умерла она не сразу, а на четвертый день, после жестоких мучений. Мало знал я мужчин и женщин, к кому судьба была бы столь жестока.
Был выписан ордер на арест Эрика и Алена. Но они в тот же вечер пересекли границу. Их видели — но были ли то они? — в Македонии, в Ираке, в Афганистане. Один кинодеятель уверял, что встречал их в Непале. Мне это показалось вполне вероятным. А шесть или восемь месяцев тому назад в больнице в Нумеа от сыпного тифа умер какой-то юноша. Он жил под чужой фамилией, и в его документах обнаружили грубые подчистки. Вскоре удалось установить его подлинную личность. Это был Эрик. Два или три года назад такая новость стала бы сенсацией, а на этот раз только местная газетенка откликнулась на нее заметкой в несколько строк. Парижские газеты и еженедельники, когда-то дравшиеся из-за фотографий Эрика и его сестры, равно как и иллюстрированный журнал, опубликовавший отрывки из черной тетради, на этот раз ни словом не обмолвились. Кажется, в тот момент проходили выборы или же какой-то новый скандал вытеснил собой все старые. А может быть, в ту пору проходил Салон автомобилей или «Тур де Франс», которым в прошлом, когда наш закат был еще великолепен, так увлекался мой дед. Кажется, победителем тогда был Эдди Меркс, а может быть, Луис Оканья. Однако после ухода из жизни тети Габриэль и дедушки у нас в семье — от которой, впрочем, остался теперь только я один — велогонками никто уже не интересуется. Порой я задумываюсь, не состарился ли и «Тур де Франс» после стольких лет славы и триумфа, совсем как наша семья.
Время от времени я еще получаю от Алена открытки. Он жив. Послания его всегда очень короткие. Всегда без подписи. Но я узнаю его почерк и знаю, что они приходят от него. Почтальон приносит их мне по одной или сразу несколько из разных точек земного шара: из Манауса или Кигали, из Шкодера или Кобе, из Нового Орлеана или из пустынь Йемена. Я подозреваю, что племянник играет со мной, хочет, чтобы я поверил в легенду о его вездесущности. Он изображает из себя демона зла. Не происходит ни одной катастрофы вроде пожара в театре или крушения железнодорожного поезда, вроде массового убийства в Калифорнии или падения самолета, чтобы я не получил загадочного и вместе с тем прозрачного послания. Можно подумать, что его разрушительная деятельность продолжается по всему свету. Разумеется, это все случайность или совпадение не связанных между собой происшествий, но он в своем безумии и вопреки очевидности каждый раз считает себя центром и повелителем событий. Не знаю, так ли уж он неправ, но, полагая, что на протяжении веков наше семейство и все его пэры правили и угнетали других, он, в конце концов, не только соединил свою судьбу с судьбой всех тех, кто восстает против такого порядка, но и со всем, что гибнет от руки человека или что разрушается в природе. Я вполне могу себе представить его в роли Видока повстанцев, в роли ультрасовременного Робина Гуда, в роли Аркадина из фильма Орсона Уэллса или в роли кошмарного Вотрена, вождя революционной мафии во всемирном масштабе, в роли некоего Че Гевары услады народной ради, в своем безумии отождествляющего себя с огнем и тайфунами мрачного бога возмездия и обезумевшего правосудия.
