Странное, доселе непривычное чувство обуяло Кана-хина: оттого ли, что так не к месту и не ко времени схватила его болезнь, оттого ли, что впервые так тяжело и зло обидел, разбередил его давние раны Азаров, но страшные, как удушье, спазмы перехватили горло, и едкой соленой влагой подернулись, набухли узкие глаза. Будь он один — слезы бы жарко хлынули, омыли его суровое, покрытое степным загаром, иссеченное морщинистой рябью лицо. Увар заставил себя повернуться к Азарову, открыто посмотреть ему в глаза.
— Ежели, допустим, я и повинен — судите. Мне за всякие злостные элементы страдать не впервые. Только за боевую мою биографию, товарищ директор, меня не корите! Я идейную путь красного партизана скрозь все сибирские степи прошел, и попрекать меня за таковые года — шабаш — больше вам не дозволю! Я пять ранений в себе имею. Меня дважды в рукопашном бою рубали. Не имеете права!..— хрипло сказал Увар.
— На руках теперь тебя за эти ранения носить? — грубовато заметил Азаров и тут же, смягчившись, скороговоркой добавил: — Ну ладно, ладно, Увар. Ты извини, я тоже ведь не чурбан. Погорячился… Езжай…
Покусывая обметанные жаром губы, Увар вышел.
Во дворе он с трудом отвязал от коновязи заржавшего при виде его жеребца, но, вложив ногу в стремя и придерживаясь ослабевшей рукой за луку, подняться в седло уже не смог. В ушах стоял тупой, надсадно ноющий звон. Зябко нудели, подкашивались ноги. От тошнотного головокружения тяжело и медлительно плыла, каруселила, покачиваясь, земля. Было тяжко дышать. Страшно хотелось прохлады, покоя и маленького глотка воды.
Конь, кося огненным округленным оком, недоуменно смотрел на хозяина и, упруго перебирая тонкими, воронено лоснящимися ногами, горячо раздувал влажные замшевые ноздри.
Увар выронил повод и, равнодушно отвернувшись от коня, едва передвигая непослушные ноги, побрел по пустынной улице центральной усадьбы к дому. Беспокойно похрапывая, конь покорно ступал за хозяином.
Поздним вечером этого дня Азаров, воротясь в центральную усадьбу с отдаленного отделения зерносовхоза, решил заглянуть на минутку к Увару Канахину. Войдя в хату, неярко озаренную одинокой электрической лампочкой со слабым накалом, Азаров остолбенел: распластавшись на постели, Увар судорожно цеплялся руками за спинку кровати, метался и буйствовал в бреду.
На второй день после разговора с Азаровым Катюша, к великому изумлению всего отделения, впервые за время работы на массивах зерносовхоза оказалась в глубоком прорыве: за всю смену она не смогла вспахать и одной трети дневного задания. Еще на рассвете, когда она принимала от подсменного тракториста Пунды машину, заметил Чемасов, что с девушкой творилось что-то неладное. Была она непривычно мрачна, рассеянна. Нерешительны, вялы были ее движения, и с трактором она обращалась так, точно человек, которому только вчера доверили рулевое управление.
От бессонной ночи, от пролитых жарких слез, от тоски и горькой обиды больно колотилось Катюшино сердце. Потускнели обведенные сиреневой тенью глаза. Запеклись сурово замкнувшиеся губы. Глянув в осколок зеркала, припрятанного в нагрудном кармане комбинезона, Катюша беззвучно ахнула: таким чужим показа-
лось ей осунувшееся за ночь лицо. Надломленная неожиданно свалившейся на ее хрупкие плечи бедой, сидела она за рулем как пришибленная. Трудно было узнать в ней вчерашнюю озорную трактористку, бойко перекликавшуюся со встречными рулевыми.
Дул свирепый северный ветер. Массив подымался в гору. Но Катюша при выезде на увал забывала регулировать заслонку, и потому так пронзительно завывал, аукал и гулко хлопал мотор. Теряясь, она прибавляла газу, отчего машина шла резкими толчками. А прицепные плуги, вибрируя, то и дело вырывались из борозды, оставляя немалые огрехи.
С трудом владея доселе послушным трактором, Катюша, спалив по недогляду одну свечу, едва не подпла-вила подшипники. Все больше и больше нервничая и стыдясь своих грубых промахов, она уже готова была бросить трактор среди борозды и бежать куда глаза глядят с пахотной клетки. В то же время Катюша отлично понимала, что теперь, когда наступили решающие дни борьбы за честь передовой бригады в зерносовхозе, будь на ее месте кто-нибудь другой, бригадир немедля снял бы его за такую работу с трактора, а товарищеский суд исключил бы и из бригады.
Катюша пахала чем дальше, тем хуже. День был сухой, до звона прозрачный. Ярко сверкали, словно перемигиваясь с солнцем, шпоры работавших на вспашке целины тракторов. Теплый пьянящий аромат шел от переворачиваемой стальными лемехами целинной земли.
Но ничто больше не волновало, не радовало Катюшу. Знала она, что в последний раз видит разбуженную, облегченно вздыхающую под лемехами землю, что последний раз вдыхает ее крепкий хмельной аромат, что последний раз нажимает она ногой на педаль сцепления. Оттого-то и обессилели и дрожали руки, оттого и не слушался ее руль…
О разговоре с Азаровым Катюша не сказала даже Чемасову. Еще на рассвете, за час до смены, она наскоро затянула в узел свои пожитки и твердо решила, не дожидаясь директорского приказа, ночью, крадучись, скрыться из отделения. Ей хотелось перед уходом встретиться с Митькой, рассказать ему обо всем. Она понимала, что ничто теперь не сможет задержать ее здесь, но сгинуть невесть куда, не предупредив его, не сказав ему, как он дорог и близок ей, она не могла.
И вот целый день, бесконечный, мучительно долгий,терпя неудачу за неудачей, обессиленная и измученная, жадно ждала она этой встречи.
Медленно, как бы нехотя, угасал ветреный весенний день. Все смутнее и прозрачнее казались неверные очертания далеких курганов. Все ярче выступала по горизонту обручальная позолота заката. И чем ближе был хмуро прищуривший синие очи вечер, тем тоскливее и горше было на душе у Катюши Кичигиной.
Наконец наступила смена. Стыдясь посмотреть в глаза подсменному, Катюша наспех сдала в присутствии Чемасова трактор напарнику и поторопилась уйти с массива. Она подозревала, что Чемасову, видимо, было уже известно о предстоящем ее увольнении, и только этим оправдывала его молчаливое, почти безучастное отношение к ее позорнейшей, непростительной даже для новичка работе. Катюша думала, что это из сострадания к ее горю был так притворно равнодушен и до поры до времени молчалив бригадир и что сегодня же на вечерней летучке вынужден будет он объявить директорский приказ о ее увольнении.
Вот почему являться на полевой стан бригады, прежде чем утихнет у костра обычное сумеречное оживление и добрая половина ребят завалится спать, она не хотела и, выбравшись из пахотины, медленно побрела в подернувшуюся мглистой дымкою степь.
Но на повороте к придорожному кургану Катюшу настиг Чемасов. Дружески обняв ее за плечи, он спросил:
— Что с тобой сегодня, Катюша?
Не сопротивляясь слабым его объятиям, не подняв поникнувшей головы, Катюша промолчала.
— Тебе прихворнулось? Я же вижу… Я еще утром перед сменой заметил. Заметить заметил, а к трактору допустил,— упрекнул он себя.— И понимаешь, была машина из центральной усадьбы, а направить тебя в больницу у меня толку не хватило…
