И протянул ей коробочку из кондитерской.
Коробочка нарядная, в тончайшую бумагу завёрнута, а сверху бант пышный увязан. Когда только успел? Хотя, когда мы в отключке были, тогда и успел.
Зорька прям замерла:
— Это… это мне? — пухлые руки её к груди прижались.
— Кому ж ещё…
— Я так-то… ну… как-то оно… не привыкши мы…
Но коробочку взяла.
— Садитеся вон, — махнула она на нас грязным кухонным полотенцем. — Куда-нибудь. Голодные?
— Очень, — соврал я. И Метелька, живо сообразивши, откуда ветер дует, закивал:
— Прям страсть до чего! Ажно кишки к хребту прилипли!
Мы чинно уселись за стол, на котором появились две миски с холодною, слипшеюся от жира гречневою кашей.
— Картошка-то где? — поинтересовался Еремей. — А то ж пока эти управятся. Давай сам подсоблю, раз вина моя.
— Да не надо, нашлося кому подсобить… где ж вы были-то? И вы садитеся, Еремей Анисимович, небось, проголодались.
— Я-то не особо. Я привычный…
— Ох, это ж не правильно-то…
Зорька закружила, захлопотала. И Метелька, толкнув меня под бок локтем, скорчил рожу. Я легонько качнул головой. Вовсе не в симпатиях дело.
В ином.
Думай…
Но думалось вяло. Холодную осклизлую кашу я заглатывал, не жуя, и комки её проваливались в желудок, который вроде недавно был полон, а теперь снова опустел и так, что от голода аж слюну погнало. Это отходняк с той стороны?
Или иное что?
И усталость. Глаза прямо слипаются… главное, вроде стараюсь, держусь, а они всё одно…
— Ох ты ж, боже ж мой! — раздалось над головою и я встрепенулся. — Совсем вы, Еремей Анисимович, их заморили…
— Так… учёба воинская — дело такое… сейчас вон спать отправлю. До классов доберемся…
Зорька замахала руками.
— Не надо, — сказала. — Там уже все поснувшие, да и беспокойные. Сегодня вон пятерых новеньких привезли, так что тоже пока обживутся, обустроятся, привыкнут к нашим порядкам. Пусть от тут при кухне и ложатся. Я скажу, чтоб утречком их не беспокоили…
Надо же, какая вдруг забота.
— Тут вона, рядом, закуточек есть. И топчанчик поставили. Я сама, случается, как припозднюсь до города вертаться, то и туточки… а порой и вовсе.
Я поднялся.
Странное оцепенение не проходило, и главное, вроде всё осознаю, всё понимаю, но в сон тянет со страшною силой. И лилиями опять завоняло. Причём запах этот вплетался в общую какофонию ароматов приютской кухни.
Пригорелого.
Прокисшего.
Старого чана с помоями, которые завтра понесут в свинарник. И даже дерьма. Откуда тут лилиям взяться? А они есть.
— Пусть отдохнут, бедолажные, — на голову легла мягкая Зорькина рука и… тень внутри меня встрепенулась. А рука тотчас убралась, правда, оставив этот мерзотный запах. — Я уж позабочуся… вовсе вон скажу Евдокии Путятичне, что мне помогать будут. Чай, не откажет…
— Несомненно, не откажет, — и Еремей кланяется. — Век вам благодарен буду… а то ж мне аккурат отъехать надобно на денёк-другой, а то и поболе. Вот, думал, кому бы поручить, чтоб приглядели. Сами понимаете, ребятишки тут непростые, то одно случается, то другое…
— Я и пригляжу, — с какой-то неестественною готовностью, даже с радостью произнесла Зорька. И рука её вновь коснулась уже не волос, но шеи.
Да ладно…
— Тогда я буду спокоен.
И главное, готов душу свою в залог поставить, что всё-то — и эта радость, и эти прикосновения, и суетливость неожиданное, — не остались не замеченными.
Еремей попрощался.
И вышел.
— Вот тут… тут, мальчики, будет хорошо, — Зорька подталкивала меня в спину, и Метельку тоже, который зевал и вряд ли соображал хоть что-то. — Там и тёпленько, от печки-то тепло идёт… жар костей не ломит… так бабка моя говаривала. А она знала, да… знала распрекрасно… поляжете… топчанчик хороший, вдвоём места хватит.
— А вы как же? — словно спохватился я. — Вы же ж из-за нас не поспите.
— Ой, много ли мне, старой, надо. И так бессоница замаяла, а так вон завтраком займуся. И капусту почистить ещё. Да, да, капусту почистить.
Комантка, куда нас провела Зорька, была невелика. Даже не комнатка, а кладовка старая, из который и не всё-то вынесли, зато впихнули старый топчан, на который накидали кучу тряпья.
— Вона, ложитесь. Спите спокойно, — велела Зорька строгим голосом. И Метелька послушно забрался на эту груду.
Я последовал примеру.
Зорька заботливо укрыла нас драным одеялом, постояла немного, любуясь, а после уж вышла, аккуратно притворив дверь.
Я выпустил тень.
Осторожненько так. И та, очутившись на свободе, крутанулась, вбирая запахи, в числе прочих и тот, раздражающе-лилейный. Тень затрясла башкою, зафыркала и оскалилась.
Стало быть, не ошиблись.
— Метелька, — шикнул я и пихнул в бок своего то ли приятеля, то ли уже кого-то более важного, чем приятель. — Просыпайся. А то пропустишь всё.
— Чего? — он попытался открыть глаза. И я видел, что ему очень хочется проснуться, но не выходит.
— Сейчас нас убивать придут.
— Чего⁈
— Тише ты! — благо, я вовремя успел рот зажать. — Не ори. Зорька — сумеречник.
— Зорька? Ты… больной? Какой из неё сумеречник⁈
— Не я. Еремей. Слушай, а про неё что говорят?
— Что? Блин… голова… как… не помню.
— Давай, старайся. Думаю, это она. Или зелья подлила какого, или наколдовала.
Или ещё чего, что только сумеречники и могут. А ведь что-то они да могут, такого, особого.
Тень нырнула под кровать и оттуда раздалось громкое чавканье. Вот… знать не хочу, чего она там жрёт, потому что буквально шкурой всею ощущаю, что
