но она услышала мой ответ.
– Мне ведомо горе, – мягко произнесла она. – Я знаю, что значит потерять половину своей души.
Половину своей души. Это действительно так и ощущалось. Когда он ушел, он забрал у меня больше, чем я думала.
Во тьме взгляда Ниаксии клубились грозовые тучи.
– Когда у тебя крадут такое, это и впрямь великая потеря.
Молнии поутихли, когда взгляд обратился на меня.
– Но, дитя мое, возможно, это еще и благословение. Такая чистая любовь, навсегда застывшая в своей невинности. Цветок, замерзший, едва распустившись.
Ее пальцы погладили мою шею, опустились на грудь, задержались – словно щупая мой человеческий пульс.
– Мертвый возлюбленный не разобьет тебе сердце.
Это такие чувства она испытывала к покойному мужу?
Если так, я ей завидовала, потому что она была не права. Мое сердце уже было разбито. За двадцать с небольшим лет ему пришлось выдержать тысячи ударов. Первый удар случился в ту ночь, когда погибла моя семья. А теперь я собственной рукой окончательно расколола свое сердце вдребезги.
Все, к чему я когда-либо стремилась, было теперь моим.
Сила. Власть. Можно было никогда больше не бояться. Можно было стать хищником, а не жертвой, охотником, а не добычей, правителем, а не подданным. Можно превратить себя в чудовище, которого будут бояться. Можно превратить себя в того, кого запомнят, а не угаснуть, прожив непримечательную смертную жизнь и быть забытым.
Все для меня.
Двести лет назад это же решение принял Винсент. Он пожертвовал всем.
И Ниаксия тоже. Ее горе стало ее силой. Она выковала из своего горя оружие, достаточно острое, чтобы высечь им из небытия новый мир.
Теперь я понимала. Так всегда и происходило. Любовь была жертвой, возложенной на алтарь власти.
Мой взгляд нашарил Винсента. Он не мигал и не дышал.
Отец, который научил меня выживать, убивать и ничего не чувствовать. Пусть мы не были одной крови, но во всем остальном я была его ребенком, и он предлагал мне свою любовь как умел. На острие меча.
Меня вдруг охватило отчаянное желание узнать, как он себя чувствовал, стоя на моем месте два столетия назад. Клялся ли, что будет лучше, чем тот, кто пришел до него?
Улыбка Ниаксии освещала мою щеку, как холодный свет луны.
– Они всегда мечтают, – проговорила она, отвечая на вопрос, который я не задала. – А его мечты были грандиознее всех. Скажи мне, дитя мое, какова же твоя мечта?
Желание я взлелеяла в своем слабом смертном сердце. Наверное, я была в большей степени человеком, чем считал Винсент.
Отец обучил меня смотреть в глаза, когда вонзаю клинок в сердце.
И я не отвела взгляда от него, когда сказала Ниаксии:
– Хочу, чтобы победил Райн.
Лицо Винсента побелело.
Смех Ниаксии прозвучал так, будто вершил судьбы.
Глава пятьдесят первая
Ниаксия не спросила меня, уверена ли я. Она видела меня насквозь. Она знала, что я уверена.
– Как скажешь! – ответила она, словно я только что выдумала что-то очень забавное.
Даже не знаю, чего я ожидала: может, какой-нибудь эффектной вспышки света или бури тьмы или, может, что я полностью исчезну, – но ничего такого не произошло.
Нет, выходит, что перемена судьбы – штука тонкая. Воздух становится чуть-чуть холоднее, чуть-чуть сбивается направление ветра. Ты опускаешь глаза, и внезапно у тебя начинают трястись руки, держащие меч, который несколько секунд и целую реальность назад ты всадила в грудь своему любимому.
Я подняла глаза и увидела, что Райн жив.
Он резко втянул в себя глоток воздуха и схватился руками за грудь – за рану, которой там больше не было.
Толпа заволновалась и ахнула.
Я не смотрела на зрителей. Не смотрел и Райн. Его взгляд устремился на меня. Лишь на меня. И только потом он покосился на Ниаксию.
Слезы, коловшие мне глаза, теперь были слезами облегчения.
Оно того стоило. Я это знала. Даже если я никогда его снова не увижу. Все не зря.
Он тер грудь, и к выражению его лица примешивалось недоумение.
– Приветствую тебя, Райн Ашраж, мой ночерожденный сын, – проворковала Ниаксия. – Победитель Кеджари.
Недоумение Райна сменилось прояснением в мыслях. Потом превратилось в…
В…
Я нахмурилась.
Это было не облегчение. Это была мука.
– Орайя… – задохнулся он. – Что ты…
– Встань, – приказала Ниаксия. – Встань, сын мой. И скажи мне, как я могу вознаградить тебя за победу.
Райн долго не отвечал. Его молчание затянулось, кажется, на миллион лет. Наконец он встал и подошел к Ниаксии. Она погладила пальцами его щеку, оставляя тонкие дорожки крови.
– О, как давно это было, – проворковала она. – Сама судьба не знала, увижу ли я еще раз это лицо.
– Могу сказать то же самое, миледи, – ответил Райн.
У Винсента были так стиснуть зубы, что дрожал подбородок, побелели вжатые в бедра кулаки, выпрямилась спина. Его крылья подрагивали, словно ему приходилось сдерживать себя, чтобы не слететь прямо сюда.
В глазах Ниаксии плясали веселые огоньки – пугающие своим весельем.
У меня туго сжался желудок. Не нравился мне такой бурный восторг. Такой восторг сулил кровопролитие.
«Ниаксия любит, когда ее дети устраивают потасовку».
Что-то… что-то было не так.
– Скажи мне, сын мой, каков будет твой приз?
Мир затаил дыхание. Райн склонил голову.
В толпе я заметила Септимуса, который пробирался по трибунам вперед, и на его губах играла алчная ухмылка.
Почему Септимус выглядит таким довольным, если его фаворит пал?
– Двести лет назад, – сказал Райн, – ты пришла сюда и исполнила желание победителя Кеджари. Ты отняла силу у ришанского короля ночерожденных.
Усмешка на губах Ниаксии переросла в широкую улыбку, и у меня засосало под ложечкой.
– Я желаю этой силы, миледи. Желаю, чтобы она была вновь отдана ришанской линии наследования. Я хочу, чтобы она была возвращена мне.
Возвращена?
Ниаксия засмеялась тихим мягким смехом.
– Я долго ждала, когда это произойдет. Твое желание осуществилось, Райн Ашраж, обращенный наследник ришанского короля.
Что?!
У меня округлились глаза. Я попятилась к трибунам. Кто-то из зрителей смеялся, наслаждаясь драматизмом ситуации. Но остальные, по большей части хиажи, начали тревожно пробираться сквозь толпу к выходу.
Ниаксия сложила перед собой ладони:
– Поздравляю тебя с победой!
Райн смотрел только на меня, с растерянным и извиняющимся выражением на лице, а Ниаксия, разомкнув ладони, поднесла их к его груди и запечатлела поцелуй на его лбу.
Всплеск силы перестроил мир.
Все побелело, потом почернело. Но на самом деле сдвиг задействовал гораздо более глубокие пласты реальности. Раньше все ощущали силу Винсента – силу, дарованную поцелуем богини. А теперь
