– о себе. Стас почти рассмеялся (над собой) и заставил хозяйку продолжить:
– Сны ему снились, – сказала она. – Такая вот история: среди нас (это прозвучало – среди наслаждающихся утраченным раем) и посреди разливанного моря плохого алкоголя ему отчего-то легчало.
Стас внутренне отстранился (да и женщину несколько отпустил).
– Инте-рес-но, – протянул он (и протянулся душой сквозь время); казалось, сейчас он разбивал на буквицы (весь свой алфавит жизни); но – всё никак не мог извлечь из него настоящего человека; он не хотел признавать первенство Ильи в этом «извлечении человека из алфавита» (от альфы до омеги).
Что Илье (псевдо-Илии) могло (бы) легчать посреди алфавита (посреди продуцирующих искусство безнадёжных неудачников) – означало одно: он считал себя речью (звучащей на языке, которому любой алфавит просто-напросто тесен); но – Стас всё же осознавал, что Илья не стал Илией.
Что сколь угодно мог он провозглашать своё «Бог есть» – это значило бы, что Бог есть у него; но – не отменяло его падшей природы (что делало его всего-навсего малою буквицей языка).
Стас на этом мог бы и успокоиться: в конце-концов – он пришёл сюда не за выяснениями природы Ильи; но – «полноценное» псевдо-восресение Стаса могло произойти лишь в присутствии иллюзии чего-либо более значимого, нежели гордыня мелкого божика (или – демона, или – беса) Стаса.
Потому – едва только Стас поуспокоился (и приостановился душой), как ревнивый художник (бывший и будущий) придвинулся к нему телесно и негромко (но со значением) произнёс:
– Интересно другое, совсем другое! Наше добровольное пьянство (наслаждение собственным распадом) – не многим понятно. Вот вы, спонсор (который – пока ничего еще в нас не вложил), могли бы нас понять? Чтобы (при этом) нас не прощать? Чтобы (даже) не чувствовать такой нужды.
Он провоцировал. Прощать – за что? Отрицание собственной нормы – тоже норма. Смерть – норма. Убийство и самоубийство – норма. Всё на свете (и всё во тьме) есть норма; но – у всего есть «но»! Даже у Леты есть д-но (нота до, сопровождаемая повсюду союзом но – это и есть первые голоса фуги, начинающие передавать друг другу нечто не уничтожаемое.
Голос – идёт дальше. А то, что гребни волн опадают (и страдают) – так ведь и страдания личности – иллюзия (поскольку личность – миг виртаульности); но – это вовсе не д-но.
– Мне больно, – ответил (бы) на это художник (бывший и будущий), и – после своего ответа обязательно (бы) спросил:
– Ну и что?
– А ничего, – ответил (бы) Стас. – Я вас спонсирую ничем.
– Потому вы нас и не прощаете. Не надо прощать. Не за ничто.
Ревнивец поискал взглядом глаза Стаса и попытался в них заглянуть; более того, он попытался заглянуть «за» и взвесить душу Стаса (и не нашел, что взвесить); но – опять изобразил лицом ревнивую истерику (впрочем, вполне интеллигентную и – именно что интеллигентно – собеседника якобы унижающую):
– Узкие дороги ведут к «нам»; идти по ним следует так: и переступая азбучными истинами, и переступая через азбучные истины; мы – уже прошлое, но мы – великое прошлое! Вам, современным и денежным, мы видимся восковыми фигурами, которые только и можно, что показать публике за малую денежку; но – если бы вы знали, сколько здесь прошлого! Общего прошлого.
Он со значением взглянул на хозяйку. Потом (как какой-нибудь майя или инка на конкистадора – то есть с высоты не им воздвигнутых пирамид) высокомерно и брезгливо покосился на Стаса; но – женщина, ничуть не смутившись (и – неощутимо поощряемая Стасом, потому – проскальзывая сквозь любую канитель), продолжила об Илье:
– Знаете, он ушел от своих (да и от чужих) стихов; знаете, он называл их именованием – словно бы учился переступать с имени на имя, а потом – уже самими именами и азбучными истинами стал он переступать! Он перемещался в невидимом и ирреальном.
Стас даже не кивнул.
– Ещё он говорил (хотя сам полагал свои слова незначительными) о чужой памяти; потому – (переступая именами) он и ушел от стихов к вещим сновидениям; в последнее время он всё говорил, что «наш» (он говорил – «ваш») Петербург – это сон, и не должно ещё и во сне всё называть по псевдо-имени (иначе – проснёшься в псевдо-смерть); просто потому нельзя, что всё уже наяву (изначально) названо.
Стас молча кивнул. Поднял рюмку. Выпил.
– Ещё он говорил, что никому не может отдать свои сны. Но кем все названо? И кому отдать?
Стас сам налил себе (ещё) и выпил (ещё). Тяжелый огонь опьянения должен был покатиться по его жилам (и покатился-таки); потом – Стас ещё налил и ещё выпил; все могли бы с удивлением на него уставиться; но – он не позволил.
Все здесь присутствующие жили какой-то жизнью, в которой они – не проживали ничего (то есть вообще – ни живого, ни мертвого); но – они-то из жизни вышли (и это был гигантский шаг человечества); но – вообще никуда (никогда и нигде) не придя.
Более того – они всё «никак» не могли выйти из своего «нигде»; но – было ли для них предпочтительным скоро умереть? Превосходили ли они его своей осмысленностью? Стас об этом не думал.
Ведь и он (с точки зрения этих – для него «едва одушевленных» – людей), могущий «почти всё», прекрасно о себе понимал: как прекрасно он ничего не может!
Тяжелый огонь опьянения катился (он позволил ему – как камнепаду – скатываться на этот гнилой оазис) и катился; он будет и будет катиться и повторяться, ибо – Стасу ещё только предстоял день вчерашний, который сам он не считал превосходным.
– Музей восковых фигур, так вы сами себя определили. Так вы определили свое искусство (прошлое и будущее) и готовы всем его показывать за малую денежку, – произнес он, словно бы зверея (впрочем – до Энкиду ему было далеко); но – сказал, и какое-то нескрываемое зверство сразу же прокатилось меж людей.
«Бывший и будущий» художник – в ответ на слова Стаса оскалился улыбкой (и почти показал клыки – в псевдо-интеллигентском своем превосходстве); но – Стас не смотрел на него.
Стас не смотрел и
