он-де непременно зачахнет и умрет, он лишь выполняет самые элементарные правила галантности.
– И потом, ваше высочество… и потом, – продолжал художник, – я сказал «увы» потому, что портрет нехорош. Он ни в малейшей степени не передает ни ваш образ, ни вашу подлинную красоту.
Если бы кто-нибудь подтвердил это мнение, художник наверняка почувствовал бы себя уязвленным, но сам он критиковал свое творение совершенно искренне. Его терзала печаль, знакомая всем истинным творцам, когда труд их наконец завершен. «Вот моя картина останется такой, какова она есть, – думает он, – ибо я не мог сделать лучше, и, однако, она много ниже моего замысла и отнюдь не воплощает то, что я мечтал и хотел воплотить!» В этом семнадцатилетнем юноше уже жил беспокойный дух великого художника.
– Можно посмотреть? – спросила Клеменция Венгерская.
– Конечно, мадам, только не упрекайте меня. Ах, вас должен был бы писать сам Джотто.
И действительно, когда речь зашла о портрете принцессы, решено было пригласить Джотто, и за ним через всю Италию понесся гонец. Но тосканский мастер, который в течение всего этого года писал на хорах флорентийского собора Санта-Кроче фрески из жизни святого Франциска Ассизского, крикнул, даже не спустившись с лесов, чтобы вместо него пригласили его юного ученика, проживающего в Неаполе.
Клеменция Венгерская поднялась с кресла и подошла к мольберту, шурша тугими складками платья из тяжелого шелка. Высокая, тонкая, гибкая, она привлекала внимание не столько изяществом, сколько величием осанки, не так женственностью, как благородством. Но впечатление известной суровости уравновешивалось чистотой черт, нежным и светлым взглядом удивленных глаз, сиянием юности, веявшим от всей ее фигуры.
– Но, синьор Одеризи, – вскричала она, – вы изобразили меня гораздо красивее, чем я есть на самом деле!
– Я лишь точно передал ваши черты, донна Клеменция, и пытался также запечатлеть на полотне вашу душу.
– Мне бы очень хотелось видеть себя такой, какой вы меня видите, вот было бы хорошо, если бы мое зеркало обладало вашим талантом.
Оба улыбнулись этим словам, благодарные друг другу за комплименты.
– Будем надеяться, что этот мой образ понравится королю Франции… то есть я хотела сказать – моему дяде графу Валуа… – в смущении поспешила добавить она.
Щеки Клеменции залила краска. В двадцать два года она все еще легко краснела и, зная за собой этот недостаток, упрекала себя за него как за непростительную слабость. Сколько раз ее бабка, королева Мария Венгерская, твердила ей: «Клеменция, помните, что принцесса, которая в один прекрасный день может стать королевой, не должна краснеть!»
Боже мой, неужели она станет королевой? Устремив взор на лазурное море, она мечтала о своем далеком кузене, об этом неведомом ей короле, который просит ее руки и о котором она так много наслышалась за эти две недели, с тех пор как в Неаполь нежданно-негаданно явился из Парижа официальный посол.
Толстяк Бувилль сумел изобразить ей короля Людовика X несчастным монархом, которому подло изменили и который немало перестрадал, но зато Господь Бог наделил его прекрасной внешностью и всеми достоинствами ума и сердца. Что же касается французского двора, то он столь же приятен, как двор неаполитанский, там ее ждут тихие семейные радости и полная величия миссия королевы… Однако, пожалуй, больше всего соблазняла Клеменцию Венгерскую мысль, что ей предстоит исцелить душевные раны человека, страдающего от измены недостойной женщины и к тому же до сих пор еще не оправившегося от безвременной кончины обожаемого отца. В глазах неаполитанской принцессы любовь и преданность были одно. Да и гордое сознание, что выбор пал именно на нее, тоже играло не последнюю роль… Эти две недели она жила в каком-то чудесном мире, и душу ее переполняла благодарность к Создателю Вселенной, ко всему сущему.
Занавесь, расшитая фигурами императоров, львами и орлами, раздвинулась – и невысокий молодой человек, с тонким носом, с пылающим и веселым взором, очень черноволосый, вошел в комнату и склонился в почтительном поклоне.
– Ах, синьор Бальони, вот и вы, – радостно приветствовала его Клеменция Венгерская.
Ей нравился этот жизнерадостный сиенец, который официально исполнял при Бувилле секретарские обязанности, а в ее глазах был одним из вестников счастья.
– Ваше высочество, – обратился к Клеменции Гуччо Бальони, – мессир Бувилль поручил мне узнать, может ли он нанести вам свой обычный утренний визит?
– Конечно, – живо ответила Клеменция. – Вы знаете, я всегда рада видеть мессира Бувилля. Но приблизьтесь и скажите ваше мнение об этом портрете, он теперь уже совсем готов.
– Я могу сказать только одно, – ответил Гуччо, с минуту молчаливо разглядывавший портрет, – портрет этот с поистине чудесной верностью передает ваш образ и являет людским взорам прекраснейшую даму, которую мне когда-либо приходилось видеть.
Одеризи, не вытирая рук, замазанных охрой и киноварью, упивался этой похвалой.
– Стало быть, если только я вас верно поняла, вы не оставили во Франции любимой девушки? – с улыбкой осведомилась Клеменция.
– Нет, я люблю, – не без удивления ответил Гуччо.
– Тогда, значит, вы неискренни или в отношении ее, или в отношении меня, мессир Гуччо, ибо говорят, по крайней мере я так слышала, что для влюбленного лицо любимой прекраснее всего.
– Та дама, которой я храню верность и которая хранит верность мне, – горячо возразил Гуччо, – бесспорно, прекраснее всех на свете… после вас, донна Клеменция, и, по-моему, говорить правду не значит не любить.
Клеменции нравилось поддразнивать Гуччо. Ибо, прибыв в Неаполь и поселившись при дворе, племянник банкира Толомеи тем самым оказался в центре приготовлений к будущей женитьбе короля и с увлечением взялся разыгрывать роль рыцаря, уязвленного любовью к далекой красавице: то и дело он испускал такие глубокие вздохи, что, казалось, бесчувственный камень и тот пожалеет страдальца. На самом же деле его страсть к Мари ничуть не отравляла ему прелесть путешествия: уже к концу второго дня тоска улеглась, и он старался не упустить ни одного развлечения, какие встречались на пути двух королевских посланцев.
Принцесса Клеменция, уже почти официальная невеста, внезапно почувствовала незнакомое ей доселе сочувственное любопытство к сердечным делам других – ей хотелось, чтобы все юноши и все девушки на свете получили свою долю счастья.
– Если Богу будет угодно и я поеду во Францию, – (как и все вокруг, Клеменция только обиняками говорила о предстоящем бракосочетании), – я охотно сведу знакомство с той, о ком вы думаете непрерывно и которая, надеюсь, станет вашей супругой…
– Ах, ваше высочество, пусть Господь Бог возжелает вашего приезда! У вас не будет более верного слуги, чем я, и, хочу надеяться, более преданной прислужницы, чем она…
И Гуччо преклонил перед Клеменцией колени по всем правилам этикета,
