Оля в Москву не поехала. Началась война. Аникин решил, что ему теперь может помочь только фронт; «Там, на передовой, в бою, — не раз думал он, — мне повезет. Я совершу подвиг, обо мне заговорит вся страна. Меня пригласит Сталин. Я все расскажу ему. Об отце и маме… О нашей любви с Олей. Он во всем разберется. И я опять обрету свободу. Стану полнокровным гражданином своей Родины. Я вернусь и заберу Олю, и мы заживем назло той судьбе, которая уготована была мне какими-то злыми, непонятными, антинародными законами. Законами, которые приняты, как не странно, в самом гуманном обществе на земле. И кто только их готовил?»
— Помог мне отец моей любимой, районный военный комиссар. Правдами и неправдами он устроил меня рядовым в формируемый полк, и вскоре был я под Ленинградом. Но надо же такому случиться: мытарства мои на этом не кончились. Дружок у меня там появился. Всем хорош был парень. Влез он в мою душу — я возьми и расскажи ему всю свою горемычную судьбу. А он, сволочь, побежал и донес обо мне оперу из Особого отдела. И загремел я. Опять арест, следствие. О военкоме с Колымы следователю, конечно, ни слова… Наплел ему такое, что и вспомнить сейчас не могу. Осудил меня трибунал к 15 годам тюремного заключения. В тюрьму однако я не попал. Направили меня на фронт смывать вину кровью. Определили в штрафную роту. Теперь у меня было два пути: первый — лечь костьми при штурме какой-нибудь высоты или населенного пункта, что было обычным явлением для штрафников. Ведь бросали их в самое пекло. Второй путь — получить в этом пекле ранение и остаться в живых, смыть свою, для меня несуществующую вину своей собственной кровью. Для штрафника было это огромным счастьем. Получив ранение, штрафник уравнивался во всех правах с обычными гражданами, а главное, с него снималась судимость. Мне выпал счастливый жребий. Из двухсот с лишним человек, брошенных на штурм высоты 5671 под Красногвардейском, в живых нас осталось только пятнадцать — молодых, израненных, но отчаянно смелых, прошедших, как говорил наш ротный, старший лейтенант Фокин, царство ему небесное, огонь, воду и медные трубы. Ранен был и я, в левую руку. Взяв высоту, мы удерживали ее два дня и две ночи. Однако помощь командованием нам оказана не была, и попали мы вскоре в окружение. Офицеров среди нас уже не осталось: все полегли, горемычные, кто при штурме высоты, кто при ее защите. Командиром ребята избрали меня. Рассказал я одному, что в институте мне не хватило каких-то трех месяцев для присвоения офицерского звания. И это сыграло свою роль. А может, и то, что считали меня необыкновенно отчаянным парнем, но влюбыхситуациях не терявшим головы. Три недели пробивались мы из окружения. В лесах к нам примкнуло еще около 150 человек. Нам повезло: мы прорвались к своим. После прохождения специальной проверки присвоили мне звание сержанта, и командование даже объявило, что представлен я к награде. Теперь вот в 167-м стрелковом полку, на передовых позициях. А Оленька моя?.. Пишет… Наконец сбылась и ее мечта: побывала в Москве. Учебу в университете отложила до победы, а пока учится в Подмосковье в школе радисток. Скоро ей идти в тыл врага.
Сержант Аникин тяжело вздохнул и, волнуясь, заходил по блиндажу. Он быстро налил в кружку остывшего кипятка и залпом выпил.
Потом сержант подмигнул Михалычу:
— Вон как наш юный друг елозит на своей чурке — торопится…
Михалыч тяжело вздохнул:
— Так вот, осенью 1939 года у Коровина с наркомом состоялся разговор. Берия встретил его как всегда невозмутимо спокойным. Только лишь изредка бросал удивленные взгляды на своего подчиненного, пока не понимая, зачем же напросился к нему на прием этот ответственный его сотрудник, всегда с ним такой молчаливый, а сегодня так разговорившийся. В начале своего разговора Егор Григорьевич остановился на общих вопросах деятельности НКВД СССР. Когда Коровин на конкретных уголовных делах стал доказывать, что в стране, как и во времена «ежовщины», продолжаются массовые репрессии, нарком взорвался. Криком и бранью он пытался заставить его замолчать. Но Егора Григорьевича уже нельзя было остановить: он говорил о своих друзьях — чекистах школы Ф.Э. Дзержинского, арестованных в 1938–1939 годах один за одним по разным сфабрикованным делам в НКВД СССР. Он вспомнил М.А. Трилиссера, М.С. Кедрова, Е.Г. Евдокимова, В.Л. Герсона, Г.С. Сыроежкина и многих других своих славных друзей. Старый чекист знал, чем может кончиться этот затянувшийся разговор, но молчать больше ему не позволяла совесть. Он-то знал, что Берия беспощадно расправляется с теми чекистами, кто пытается выступать против него, кто выступает против преступных методов в работе органов… Он знал судьбу сотрудников 3-го отдела ГУГБ НКВД И.М. Кедрова, сына известного чекиста М.С. Кедрова, и его друга В.Г. Голубева. Эти молодые чекисты не могли больше смотреть на злоупотребления в системе органов. Они решили рассказать обо всем Сталину. Они надеялись, что их вождь и учитель раз и навсегда покончит с этими безобразиями. В объемном письме Кедров и Голубев обвиняли Берию в фальсификации уголовных дел на невиновных людей… Они гневно обличали провокационные методы в чекистской работе, против которых всегда так резко выступал первый руководитель ВЧК Ф.Э. Дзержинский. Они выступили против применявшихся мер физического воздействия на арестованных, которые, с одобрения наркома, использовали многие следователи в своей работе…
Петя внимательно слушал пожилого красноармейца. Временами лицо мальчика выражало удивление… Петя чувствовал, что в этом рассказе нет ничего надуманного. Он уже не раз встречал вот таких простых людей: для них правда — превыше всего. Такие люди от себя ничего не выдумывают. В то же время мальчишке многое было непонятно. «Зачем это на невиновных советских людей нужно заводить уголовные дела? И даже расстреливать? Кому и зачем это нужно?» — терзался он в непонятных вопросах. Он знал, что Берия — ближайший помощник любимого всеми вождя. Он правая его рука, как говорила о нем ему мама. А он так расправляется с безвинными людьми. «Знает ли об этом Сталин?» — вдруг молнией пронеслась мысль в голове мальчика. И тут же сам себе ответил: — Нет, конечно, не знает… Скрыли от него все… Наверняка скрыли. Ато все было бы иначе».
Сегодня всем ясно, что в массовых репрессиях в первую очередь виноват Сталин. Однако в то трудное военное время Петя и миллионы советских людей с именем Сталина связывали все свои думы и чаяния. А главное, только он, дорогой и любимый их вождь, мог привести советский народкпобеде.
А Михалыч продолжал рассказывать:
— Сталин передал это письмо своему другу, верному опричнику Лаврентию… И молодых, талантливых чекистов арестовали. Тут же по указанию наркома его псы-следователи, заплечных дел мастера Влодзимирский и Мешик, начали стряпать на них уголовное дело. Их обвинили в шпионаже в пользу фашистской Германии. Коровин знал, что ребята эти держались долго, но они, как и тысячи других безвинных жертв, не выдержали физических мук и стали клеветать на себя…[42]
От рассказа красноармейца Пете стало как-то не по себе: временами его бросало то в жар, то в холод. Он налил из чайника совсем уже остывшей кипяченой воды и долго пил ее маленькими глотками, чтобы успокоиться. Сержант Аникин сжимал до хруста свои огромные кулачища и, тяжело вздыхая, скрипел зубами. «Ох, и терпелив же ты, русский народ, — думал Аникин. — Ох, и досталось тебе от «любимых» вождей, правителей — вершителей судьбы народной… Теперь вот фашисты зверствуют… Ну, тут полегче: противник хоть известный. А в те страшные годы враг был кругом — все вроде свои, и все враги… От каждого можно было ждать подвоха. Тяжелое было времечко…» — вздыхая, пробормотал сержант. А Михалыч шагал взад-вперед по блиндажу и продолжал свой рассказ:
