и вдобавок, судя по донесениям моего приказчика, почти полностью сокрушенного князьями. Оставшееся время я сперва коротал в гостинице, где заняться мне было решительно нечем, а газеты и вино не вызывали у меня иных чувств, кроме отвращения, поэтому позднее я взял за привычку порой целыми днями бесцельно бродить по кривым, замысловатым и грязным от талого снега московским переулкам, которые все время как на грех выводили меня к уже знакомым местам: дому Корзунова, особняку Аглаи, заведению Бубновского, Екатерининской больнице, и вид их мокрых фасадов и крыш каждый раз вызывал во мне лишь горечь и часами не стихавшую мучительную мигрень.
В день накануне очередного судебного заседания, валяясь в халате на кровати и копошась в запутанном клубке своих мрачных мыслей, я механически посматривал принесенные посыльным утренние газеты. В одной из них узкий столбик статьи сообщал читателям об «очередном витке самого захватывающего зрелища последних месяцев»: князь Евгений Константинович Кобрин, стремясь поддержать осиротевшее семейство купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева, великодушно облагодетельствовал его юную дочь суммой в двести тысяч рублей. Автор заметки не сомневался, что этот шаг князя вызовет большой ажиотаж у публики, причем не меньший, чем слух о якобы высказанном рядом видных столичных чиновников намерении посетить завтрашний суд. Поскольку билеты на завершение процесса стремительно расходились, репортер призывал почтенную публику не терять драгоценного времени даром.
Иронично хмыкнув и отшвырнув газету прочь, я протянул руку к столику со свежей корреспонденцией и увидел там небольшой конверт с моим именем на обороте. Внутри лежал аккуратно сложенный лист бумаги с короткой записью, сделанной незнакомой, энергичной и жесткой рукой:
«Почтенный Марк Антонович!
Приглашаю вас отобедать со мной в Купеческом клубе, что на Большой Дмитровке, сегодня в два часа пополудни. Прошу не огорчать отказом. Это важно.
Купец первой гильдии
И.С. Винокуров».
Винокуров…
Я тут же вспомнил, как изящно эта фамилия была выписана рукой Анны Устиновны в ее письмах подруге. Помнится, именно с ним Савельев переписывался в день своей смерти по поводу крупной сделки… Интересно, какого все-таки лешего от меня понадобилось сейчас самому голове московского купечества?.. Собираться, катиться куда-то и вообще видеть кого бы то ни было ужасно не хотелось, но, сделав над собой усилие, я свесил ноги с кровати…
…В Купеческом клубе на Большой Дмитровке мне до того бывать не приходилось, но о нем, о его завсегдатаях и их привычках ходили по городу чуть ли не легенды. Здесь собирались самые видные и состоятельные представители купеческого сословия для того, чтобы побеседовать о насущном, договориться о деле, да и отдохнуть от трудов праведных здесь тоже умели с размахом. Заведение сие славилось своей кухней и напитками: стерляжьей ухой, огромными осетрами, белугой в рассоле, двенадцатиярусными кулебяками с начинками разных сортов в каждом слое, откормленными грецкими орехами жареными индюками, фаршированными кашей печеными поросятами, квасом, фруктовыми водами и прочими лакомствами, а уж шампанское и дорогие вина здесь, по слухам, и вовсе каждую ночь лились рекой, сопровождая карточные баталии, разгоравшиеся за столами под оглушительные звуки оркестра.
Однако в два часа пополудни здесь было тихо, спокойно и даже сонно.
Купеческий клуб оказался приземистым угловатым двухэтажным зданием с высокими прямоугольниками окон и с тянувшейся в небо круглой башенкой бельведера, украшенной колоннами. Швейцар в богатой алой ливрее и круглой меховой шапке распахнул передо мной широкие зеркальные двери. Войдя внутрь, я назвал подскочившему ко мне слуге свое имя, и он, поклонившись, повел меня за собой.
Мы в молчании прошли насквозь череду залов и комнат, погруженных в безмолвие, со стоявшими там пустыми столами и стульями; лишь в нескольких местах нам встретились посетители в солидных костюмах, читавшие биржевую прессу или полушепотом беседовавшие между собой.
Наконец мой провожатый подвел меня к темной резной двери и отворил ее.
– Будьте добры пару минут обождать тут, ваше степенство, – с поклоном произнес слуга.
Я шагнул внутрь и оказался в небольшом светлом кабинете с большим окном.
Передо мной стоял накрытый к обеду стол, два стула, диванчик и горка с посудой.
Пока я изучал обстановку, дверь за моей спиной снова отворилась, и в комнату вошел плотный коренастый бородатый мужчина в бобровой шубе.
Я увидел его, и мне вдруг вспомнилась церковь… Да, маленькая церковь в Китай-городе с низкими потолками и золотисто-красными фресками на стенах, а еще образа в тяжелых окладах и трепещущее пламя свечи в руках Аглаи…
– Желаю здравствовать, Марк Антонович, – произнес вошедший.
Скинув в руки слуги свою шубу и оставшись в черном сюртуке и жилете с цепочкой и брелоками, он широкой ладонью разгладил свои жесткие седые волосы, расчесанные на прямой пробор. – Я хотел бы засвидетельствовать вам свое почтение! Рад, что нам удалось увидеться до завтрашнего заседания. Прошу вас, располагайтесь!
Мы сели за стол.
Дождавшись, когда половой подаст нам обед и разольет по кружкам квас, Винокуров жестом руки отослал его за дверь.
Есть не хотелось, но из уважения к пригласившему меня купцу я взял ложку.
– Илья Саввич, – спросил я, – зачем вы хотели меня видеть?
Винокуров взглянул мне в глаза:
– Ваша история с судом и завещанием близится к концу. Наступает, как говорят эти щелкоперы-литераторы, развязка, и к ней вам нужно быть готовым.
– Что же, главному герою полагается погибнуть? – съязвил я.
– Оставьте, Марк Антонович! Главный герой… гм… или героиня… теперь вполне неплохо себя чувствует, да еще и с прибытком, если верить газетам. А вот вам, несмотря на все выпавшие вам трудности, не стоит отчаиваться. Смею вас заверить, что вы сумели сделать очень и очень многое – не только для себя самого, но и для множества других людей!
– Это частное дело, – ответил я, – и я счел невозможным отказаться от него, так как завещание Анны Устиновны Барсеньевой…
– Нет, молодой человек, – прервал меня Винокуров, – вы, право же, ошибаетесь. Частного здесь ничего нет. На кону стояли ни много ни мало интересы целого сословия! И вы сумели пробить серьезную брешь в стене этой, обычно неприступной, крепости дворянского спесивого хозяйничанья. Первая купеческая гильдия вам очень за то признательна!
Я пристальнее посмотрел на собеседника. Он чем-то напоминал мне бобра, подобного тому, из шкуры которого была сделана шуба, висевшая теперь на крючке у двери.
«Интересы целого сословия… – подумалось мне. – Да мне-то что до этих интересов, когда я потерял Корзунова, навеки отдалился от Аглаи, когда я куда более одинок и несчастен, нежели в тот день, когда получил письмо от Анны Устиновны!..»
Будто прочитав на моем лице мрачные мысли, Винокуров
