кивая на Маати.
Эя посмотрела на него и побледнела.
— Мне нужно. Отдышаться.
— Сердце останавливается, — сказала Эя. — Я знала, что это произойдет. Я говорила тебе пить тот чай.
Маати махнул рукой, отметая все ее опасения. Подошли Данат и Ана. Он даже не заметил. Они просто были. Глаза Аны. Коричневые и прекрасные.
— Мы… мы можем что-то сделать? — спросил Данат.
— Нет, — сказал андат в то же самое мгновение, когда Эя сказала: — Да. Мне нужна моя сумка. Где она?
Данат метнулся к большим дверям и спустя пол-мгновения вернулся с сумкой целителя в руках. Эя схватила ее, вытащила полотняный мешочек и начала рыться в связках сушеных листьев, которые для Маати выглядели совершенно одинаково.
— Должен быть еще один мешочек. Желтый, — сказала Эя. — Где он?
— Мне кажется, мы его не взяли, — сказал Данат.
— Тогда давай быстрее на причал. Принеси его.
Данат повернулся и бросился бежать. Эя нежно сжала руку Маати. Сначала он думал, что она хочет успокоить его, но ее пальцы сжали его запястье, потом потянулись к другой руке. Он отдался ее заботе. Да и особого выбора не было. Рядом с ним присела Идаан, на возвышении сидел Ота. Андат встал и отступил к Ане, словно из уважения.
— Насколько плохо? — спросила Идаан.
— Он не умрет. Это все, что я могу сейчас, — сказала Эя. — Маати-кя, открой рот. У меня нет времени варить чай, но это поможет, пока я не получу остальные припасы. Сначала будет сладко, а потом — очень горько.
— Значит ты это сделала, — сказал Маати, несмотря на щепоть листьев, которые она положила ему на язык.
Эя с удивлением посмотрела на него. Он улыбнулся:
— Ты пленила его. И вылечила слепоту.
Эя взглянула на свое творение, своего раба. Тот кивнул.
— Нет, — сказала она. — То есть да, я его пленила. И исправила то, что Ванджит сделала Ане и мне. А потом тебе, когда увидела, что она тебе сделала.
— Гальт? — спросила Ана.
— Я не… я даже не подумала. Боги. Что-нибудь еще надо сделать? Я имею в виду весь народ, сразу?
— Ты должна сделать все, — сказал Маати. — Птицы. Звери. Рыбы. Все, везде. Ты должна торопиться. Это только мысль. — От трав во рту все горело и кололо, но боль в груди, казалось, ослабела. — Нет разницы.
Эя повернулась к андату. Доброе бледное лицо стало тверже. Не имело значения, как оно выглядит, это создание не было человеком и не было добрым. Но оно подчинялось воле Эи, и мгновением позже она облегченно выдохнула.
— Сделано, — сказала она с изумлением в голосе. — Они получили его обратно. Те, кто его потеряли.
Ана шагнула вперед, встала на колени и молча заключила Эю в объятия. От того места, где он лежал, Маати мог видеть, что Эя закрыла глаза и бросилась в ее объятия. Обе женщины, казалось, застыли, на мгновение, которое длилось не дольше двух вздохов, но несло на себе вес многих лет. Эя резко подняла голову, и андат дернулся. Идаан с криком подпрыгнула. Все глаза посмотрели на нее, когда она прижала плоскую ладонь к животу.
— Я чувствую себя очень странно, — сказала она. — Ты должна предупреждать, когда собираешься сделать что-нибудь в этом роде.
— Бесплодная? — тихо спросил Ота. В его голосе особой радости не было.
— Исправлено, — сказала Эя. — Мы опять можем рожать. Гальты могут быть отцами, а мы можем рожать детей.
— А не могла бы ты оставить меня такой, какой я была? — спросила Идаан.
— Итак, мы начали все сначала, — сказал Ота. — Все вернулось на круги своя. Мы только изменили несколько имен. Хорошо…
Ранящий оборвал его низким лающим смешком. Его глаза уставились на Эю. Ота перевел взгляд на с одной на другого, потом обратно. Его руки сложились в позу вопроса. Женщина и ее раб не обратили на это внимания.
— Всех? — спросил андат.
— Всех, везде, — сказала Эя. — Это только мысль, верно? Все должно быть так, как должно быть.
— Что ты делаешь? — с искренним любопытством спросила Ана.
— Лечу всех, — сказала Эя. — Если есть в Бакте ребенок, который сегодня утром разбил себе голову о камень, я хочу, чтобы он исцелился. Мужчина в Эймоне, который сломал бедро еще будучи мальчиком; его плохо вылечили, но я хочу, чтобы он с сегодняшнего утра ходил без боли. Все. Везде. Сейчас.
— Эя Мати, — сказал андат низким удивленным голосом, — маленькая девушка, которая спасла мир. Ты так это видишь? Или ты так извиняешься за убийство столь многих людей?
Эя ничего не сказала, и андат опять замолчал. В его глазах сверкнул гнев. Маати вытянул руку и коснулся ею руки Эи. Она рассеянно погладила его в ответ, словно он был не больше, чем действовавшей из добрых побуждений собакой. Андат что-то тихо прошипел и отвернулся. Маати в первый раз заметил, что у него заостренные зубы. Эя расслабилась. Маати сел, его дыхание почти вернулось. Андат взглянул на него. Белки его глаз стали черными, как у акулы; Маати никогда не видел, как андат меняет внешность, и это наполнило его внезапным страхом. Эя неодобрительно хмыкнула, и андат принял позу извинения.
Маати попытался себе представить, на что это похоже — мысль, такая изменяемая, такая гибкая, такая наполненная насилием и гневом. «Как могли мы когда-то думать, что можем сделать что-то хорошее при помощи таких орудий?» Пока она держит андата, Эя осуждена на борьбу. И Маати тоже несет ответственность за это жертвоприношение.
Но у Эи, похоже, были другие намерения.
— Ты сделал все, что был должен, — сказала она. — Можешь идти.
Андат исчез, его одежда упала на пол сине-золотой грудой. Запах перегретого камня пришел и ушел, выдох ада в ночной воздух. Все молча застыли. Первым пришел в себя Маати.
— Что ты наделала? — прошептал он.
— Я целитель, — пренебрежительно сказала Эя. — Если я буду держать эту мерзость всю оставшуюся жизнь, это помешает мне в работе, и кто тебе сказал, что ты можешь сидеть? На спину, или я прикажу стражникам положить тебя. Нет, не говори ничего. Не имеет значения, что ты думаешь, будто чувствуешь себя в тысячу раз лучше. Вниз. Сейчас.
Он лег на спину и уставился в потолок. Он чувствовал себя разрушенным и опустошенным. Глазурованные кирпичи затуманились в свете факелов, но, возможно, только потому, что глаза снова стали такими, как были. Холодный воздух, вливавшийся через окно, был слишком слабым, чтобы называться ветром, но заставил его почувствовать себя лучше, чем он ожидал; каменный пол под ним стал более удобным. Голоса вокруг звучали тихо, из уважения к его нездоровью
