отвлеченными эстетическими и философскими началами, мог быть обсуждаем в то время, то борьба между великими литературными партиями нашими тайно заключала еще в себе и целые воззрения (professions de foi) на коренные основы разумного народного существования. Известно, что впоследствии множество недоразумений между противниками было сглажено и множество точек соприкосновения найдено ими же самими, без позорных уступок со стороны начал и убеждений. Ковалевский лично не принимал участия в знаменитом споре; нет ни одной печатной строчки, которая показала бы его отношения к обоим враждебным лагерям, делившим на два стана всю тогдашнюю публику; тем не менее, он переживал весь вопрос, как и многие другие общественные вопросы, всей своей мыслью и сознанием, о чем мы можем судить по образу его поведения, когда дело представилось ему в очень реальной форме борьбы славян с равнодушием и презрением Европы. Европейская цивилизация не была для Ковалевского пустым словом или обманчивым прикрытием изжитой и кончающейся жизни, что в ней уже видели крайние почитатели самобытных народных культур; наоборот, он принадлежал к восторженным ценителям умственного и нравственного добра, собранного веками на западе Европы, и думал, что наследства этого станет еще на множество человеческих поколений. Но он, вместе с тем, был поставлен в возможность убедиться личным опытом, что Европе недостает органа для понимания некоторых, чуждых ей, исторических традиций, что она не способна уразуметь быт и верования, которые сложились без ее помощи и участия. Ковалевский не только видел, но ощупывал, так сказать, раны и увечья, нанесенные расчетами европейского мира тем бедным племенам, которые и доселе выбиваются из сил для сохранения какого-либо признака самобытного строя жизни и политической независимости. Русский спор является ему таким образом не в форме более или менее усладительных теорий (и славяне наши, и западники имели таковые), а в форме исторической драмы, где одна сторона, со спокойной совестью, производила, во имя распространения своей цивилизации, дело уничтожения народных созерцаний, ею не признаваемых, а другая, также спокойно, выбирала погибель, как средство спастись от развития, по которому не могла идти, вследствие нравственной невозможности. Когда Ковалевский, по обыкновению, принял сторону угнетенных, он не думал отделяться от европейской цивилизации или враждовать с ней; он полагал, наоборот, что стоит твердо на ее почве, помогая всем благонамеренным, добросовестным ее исповедникам – выразуметь народные стихии малоисследованных племен, понять их доблестные стороны, заслуживающие оценку, вникнуть в их права на поддержание и сохранение родовых исторических имен, которые они носят с незапамятного времени. Все это принадлежало к области идей западной цивилизации, и в этом смысле он был более европеец, чем те завзятые европейцы, которых ему случалось умолять – в былое время – о справедливости к людям, виновным в желании оставаться людьми своего народа. Имя Ковалевского приобрело значительную популярность между славянским населением Европы, такую популярность, что когда он призван был высочайшей волей на пост директора азиатского департамента, весь славянский мир, можно сказать, был радостно взволнован этой вестью и принял ее, как доброе предзнаменование для собственного своего дела. Он и не ошибся в том.
По указаниям той же руки, которая вывела и Россию на путь обновления, Ковалевский успел посеять семена уважения к русскому имени в славянских странах, не совсем заглохшие, может быть, и теперь, как ни велики и ни удачны были последующие усилия врагов нашего влияния на юго-востоке Европы к их уничтожению. Да и не одно это сделано было Е. П. Ковалевским на новом посту. Мы не имеем, к сожалению, ни малейших официальных данных для указания объема его служебной деятельности и принуждены ограничиться немногими фактами, которые открываются в скудных намеках его формуляра или остались в воспоминаниях его сослуживцев. Так мы узнали, что основания айгунского трактата с Китаем, определившие нынешние границы наши с этой империей, подготовлены были им заранее с таким предвидением всех возражений и знанием дела, что они значительно облегчили и упрочили его заключение. Заслуга Ковалевского по этим важным переговорам награждена была в 1860 году пожалованием 3000 десятин земли в Самарской губ. Не можем не упомянуть также о слухах, более чем правдоподобных, которые связывают его имя с первым планом исправления нашей степной азиатской границы. Достоверно известно, что замечательная экспедиция в Кашгар снаряжена была нашим Географическим Обществом по мысли и плану Ковалевского.
В течение 8-ми лет Ковалевский состоял в звании помощника председателя этого Общества. Кашгарская экспедиция и собственный богатый запас сведений Ковалевского о наших границах с Туркестаном приготовили то положение, которое мы теперь занимаем в Средней Азии, и указала роль России в тех странах.
В 1861 году Ковалевский был уволен от должности директора азиатского департамента и назначен сенатором с оставлением в звании члена совета министерства иностранных дел, где голос его имел важное значение до последних дней.
Со всем тем политическая его карьера теперь кончилась.
За два года перед тем возникло Общество вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым – литературный фонд. Общество это сделалось любимым детищем Ковалевского с самого его основания. Он был его душой, представителем перед властью и публикой, советником во всех фазисах его сравнительно недавнего, но уже не безынтересного существования. Теплое участие Ковалевского в делах Общества было опять выражением того высокого значения, которое он признавал за людьми науки и искусства в государстве. Создавая, вместе с сочленами своими и вкладчиками фонда, материальную точку опоры для нуждающихся литераторов – он имел еще в виду выразить, как не раз говорил нам, глубокую свою признательность за лучшие минуты в жизни, доставленные ему русской ученой и художественной литературой, и за те чистые наслаждения, мог бы он прибавить, которые он сам испытывал, в качестве одного из ее деятелей.
Нам остается еще сказать несколько слов о личном характере Егора Петровича. Это далеко не самая легкая часть нашего очерка, потому что вообще у русских тружеников внутренняя их жизнь всегда бережется тщательно от всех глаз, и открыть ее – дело не легкое. Мы и не беремся за подобное разыскание, а только пометим некоторые из наиболее выдающихся сторон этого характера, которые обращали на себя невольно внимание всякого, несколько мыслящего человека.
Пылкое сердце, настойчивость и упорство в принятом решении составляли несомненную принадлежность характера покойного. Они, как легко можно убедиться из всего сказанного нами, доставили ему значительное общественное положение, но они же и были главными причинами испытанных им огорчений и неудач в свете и на службе. Он сам знал и силу, и слабость этих свойств своей природы и всемерно старался ограничить в себе те проявления их, которые плохо
