забрюхатит, хоть и твоя, что тогда?
— Рожать будет, а что ты с нею поделаешь. Пороть, что ли?
— Ноне детки пошли, мать их так.
— А ты и сам, кум, кобелина был — поискать таких. Вспомни.
— С тобой вместе полуношничали.
— А жалко Маруську. Молодая, связала себя.
— Чего жалеть, силой никто не заставлял.
— Не женится он на ней.
— Кабы жениться, женился бы давно.
— Теперь другую обхаживать зачнет.
— А то как же, привык.
— Мария, ты что — опять беременна? — изумленная, спросила Алена.
— Четвертый месяц ношу, — подтвердила та.
— И опять от него?
— А то от кого? Не от женатого ж мужика.
— Рожать собираешься?
— А ты как думала.
— Тебе что, одного мало?
— Мало, стало быть, раз второго захотела.
— Да ты бы послушала, что говорят по деревне. Сплетни клубком.
— А ты не слушай их, Алена. Во-первых, не о тебе они, сплетни. А потом ведь сплетни по деревне постоянно, не об одном, так о другом. Вот рожу, поговорят, да и успокоятся. Пусть мне в лицо что-нибудь скажут, я им отвечу.
— Мария, а он не женится на тебе, не обещался?
— Нет, не женится.
— Это уже твердо?
— Тверже некуда.
— Скажи, ты ведь чувствовала к нему что-то, а? Ведь чувствовала? Если и не любила, то хоть что-то должно было быть. Не под холодный же камень ложилась…
— Я тебе говорила уже. Когда он поет, я на все согласна, и на это.
— И со мною то же происходит.
— Не только с тобой.
— А он что? Что он-то говорит?
— Я любви от него не жду. Не прошу.
— Значит, поиграл, и все.
— Как всегда. Или не знаешь. На гулящих не женятся.
— Мария, но ведь… замуж тебе теперь не выйти.
— Пожалуй, что так.
— Трудно будет.
— Мне двадцать два, матери пятьдесят — вытянем. Не то трудно, что дети, а то, что бабье счастье мое, век бабий закончился так скоро. Вот что плохо, Аленушка.
— Жалеешь, что поддалась первый раз?
— И жалею, и не жалею. Гляну на ребенка — ни о чем не жалею. Давно ли ходила с животом, а сейчас глянь — уже трехлетний. Через четыре года в школу пойдет, на быка сядет, на сенокосе помощником будет матери с бабкой.
— Ну ошиблась раз, родила одного, да и…
— Нет, Алена. Двоим им веселее будет в жизни. Девочку хочу родить, чтоб брат и сестра были. Рожу. Вырастут брат с сестрой. А один… Я у матери одна, ты у родителей одна — что хорошего? Братьев нет.
— Родишь, на свою фамилию запишешь ребенка?
— А как же, как и первого.
— А отчество?
— Ну — отчество. Отцово отчество. Прокопьевичи будут.
— Ох, Мария!
— Мне рожать, а тебе переживать. Первого, конечно, если уж говорить откровенно, до замужества можно было бы и не затевать. Только где это и замужество? С кем? Вон Мария Безменова… по сей день одна. Старая дева. Пропустила свое время, не вышла замуж, а после и… родить не смогла, чтоб хоть ребенок радостью был. Попробуй роди. Не от кого. От сопляка не родишь — стыдно с ним таскаться, от женатого — еще стыднее, а ровни нет. Да и рожать вовремя надо, лет до тридцати, что ли. Первого, говоришь. Можно было бы с первым подумать, да. Но уж чему быть, так того не миновать. Вторым я сознательно забеременела, чтоб два ребенка от одного отца. И разница небольшая — всего три года. Брат будет постарше сестры. Ничего, Алена, проживем. Меня мать без отца вырастила, и я своих выращу. При отце и без отца. И не думаю, что я им, повзрослевшим, буду плохое говорить про Прокопия. Никогда. Или хорошее, или совсем ничего. Если сами не начнут расспрашивать. Ну да ладно. Ты-то замуж собираешься, подруженька моя любимая?
— За кого?
— Вот и оно.
— Завербуюсь на лесозаготовки, там и выйду. За лесоруба.
— Ну да. Мать пластом лежит. Отца одного оставишь?
— А что делать?
— Невестись лет до двадцати пяти, допризывники отслужат, вернутся — выйдешь за молодого. И будет у тебя самый молодой муж.
— Так я им и нужна в двадцать пять лет. Да и муж должен быть старше. Вон как мой отец — на шесть лет старше матери.
— Где ты его найдешь, Алена?
— Погожу пока.
Уходила Алена от подруги смятенная, обиженная за Марию, ругая Проню мерзавцем. Вот ведь как в жизни получается, думала она. Проне ли с его, по выражению Алениного отца, рылом кобениться. Ну поет, ну играет, так что ж теперь заноситься до небес? Меру знать надо. Такую девку опозорил, Марию. Чем не невеста, чем была бы не жена, с любой стороны подойди — залюбуешься. Спокойная, домовитая.
Ясное дело, она первая виновата, она пошла на уступки, но совесть-то должен ты иметь. Это надобно подлецом быть от рождения — нарожать с бабой детей и делать вид, что ты ни при чем. Дала бы ему по морде со всего размаху да еще чтоб голова мотнулась. Есть же такие мерзавцы на земле!..
Прокопий в это время работал заготовителем, макулатуру собирал по ближним деревням от Юрковки до Александровки. Соберет, сдаст месячный план — возвратится домой. Живет, по хозяйству матери помогает. Были у него в ту пору по деревням подруги из одиноких женщин, с девками в чужих деревнях Проня не связывался, боясь побоев. Пил он тогда особо много, пел подругам своим песни, играл им на гармони, плясал с ними — веселая жизнь. А в Жирновке ни за кем не ухаживал. В январе, после Нового года, в самые лютые морозы похоронил мать. Морозы держались неслыханные, с туманами, землю рубили топорами, готовя могилу. На похоронах увидели деревенские, как горевал Прокопий по матери. Заготовительство он тут же оставил, более двух месяцев был без работы, трезвый, занимался хозяйством, на деревню не выходил, никто не знал, что делает он вечерами в избенке своей, о чем думает. В апреле определился Проня жирновским лесником, в мае, в цветение, стал выходить с гармонью к тополям. Но грустен был, молчалив, курил все.
Мария ко времени этому родила девочку, дала имя ей, записала на фамилию свою. Двадцать два ей исполнилось как раз. Алене двадцатый шел с осени. Прокопию тридцатый. Готовил он теперь себе сам, сам стирал, баню топил, доил корову, мыл полы. Все ожидали, что долго ему так не выдержать, пойдет он к Марии на поклон, женится на ней — другого выхода у него нет. А она согласится, конечно. Может и покуражится даже, чтобы спесь с него согнать. Но Прокопий не пошел к Марии, и деревню это озадачило.
Однажды вечером догнал Прокопий
