Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 109
Вскоре все те, что были легко наказаны, были отпущены, с палачами остались на эшафоте лишь два вора, что уже раньше осуждены бывали. Гарольд зачитал, что люди сии злы и в злодеяниях не раскаялись, хоть были уже судимы за воровство, так ворами и остались. Посему добрые судьи города Хоккенхайм, решили образумить их отсечением рук. У обоих правой, коими они воровство делали. Тут же, так же быстро мощный палач топором отрубил им руки по локоть. И пока его один помощник ворам прижигал им раны, второй отрубленные руки поднял и показал. Другим ворам в назидание. И ради шутки кинул их в толпу. В разные стороны.
Людское море колыхнулось, визг и хохот понеслись над площадью. А мальчишки, что половчее, уже бегали с этими руками и чернь ими пугали. Девки визжали, и всем было весело. Господа в ложе опять улыбались. Даже брат Илларион с епископом улыбались, и казначей Его Высокопреосвященства говорил главному священнику города:
— Какие у вас весёлые палачи!
— Да, — соглашался епископ не без гордости за свой город, — палачи у нас затейники.
И действие продолжилось. Дальше герольд объявил злых людей, чьи преступления достойны более тяжкой кары. Тут шли уже конокрады, разбойники, душегубы. И ведьмы молодые из тех, что раскаялись. И кому присудили смерть лёгкую. Через верёвку.
И тут случался казус странный. Молодая, в разодранной нижней рубахе, почти нагая и красивая ведьма закричал весело и звонко:
— Молодой господин, вы что ж меня от смерти не избавили, вы же из важных господ, а я ж вас любила. Неужто вам нехорошо со мной было?
Люди слышали её крик, искали, с кем она говорит, но её уже тянули палачи к виселице. А она не унималась, кричал на всю площадь:
— А вы мне милы были, что ж вы меня не отыскали? Может, я не тут была бы, а с вами! Уж я бы вас любила, я бы ласкала.
И так хорошо её крик слышно было, что вся площадь глазами искала того, кто ведьму от верёвки не уберёг.
А человек тот сидел на коне, у подножия ложи, и держал штандарт своего господина. Сине-белый с чёрным вороном. И от стыда и ужаса голову опустил, смотрел коню на холку. Провалится, был готов, да не проваливался. Ждал, что вот-вот, да его и спросит кто-нибудь: «Отчего тебя ведьма окликает». А ему и нечего будет ответить. Узнал Максимилиан эту девку красивую, узнал и глаза прятал. Боялся встретиться с ней взглядом. Мечтал, что бы быстрее её повесили, чтобы всё кончилось наконец.
И, слава Богу, палач ей уже на шею петлю надел, не успела она больше ничего крикнуть. Два крепких молодца за верёвку потянули, налегли, и полетела красавица к небу, под перекладину, едва рубаха на ней удержалась рваная.
А виселицу то ли от жадности, то ли от глупости поставили узкую. Высокую, крепкую, но узкую. На трёх висельников. А вешать нужно было тридцать шесть человек. Вот и ломали головы палачи, как всех быстрее повесить. Вешали поплотнее друг к другу, так плотно, что висельники касались друг друга. Иногда тот, кого только что подняли, за уже висевших руками цеплялись в нелепой предсмертной надеже спастись. Но плачи это пресекали. Чтобы дело веселее шло, чтобы мёрли они быстрее, крупный палач вис у повешенных на ногах и ещё поддёргивал их к низу, чтобы шея хрустнула, чтобы освободить виселицу. Некогда палачам было ждать, работы было много, ведь герольд уже читал новые имена для вешения, чтобы людишки не томились в ожидании смерти. Народ подбадривал крепыша палача, предлагал помощь. И снова было весело на площади.
Ещё не всех повесили, а уже герольд выкрикивал новые имена и говорил, что эти и вовсе злы были люди. Душегубы, отравительницы, мужеубийцы и детоубийцы. И им уже не петля светила, а кое-что похуже. Шестерых баб, одна из которых вовсе не из приюта была, а жена какого-то нотариуса, укладывали на доски, плотно привязывали, на них клали другие доски, а на те доски стали носить мешки с песком. И свинцовые гири. И носили, пока у баб у тех лица не синели, и они едва вздохнуть могли. Дальше груз не ставили, так оставили лежать. Умирать медленно и натужно, каждый вздох с трудом переживая и с каждым выдохом к смерти приближаясь. Смерть эта тяжкой была. Лежали они иной раз так и пол дня. Мужеубийц и баб, что детей своих умертвили, не миловали.
Дальше шли отравительницы и те злые бабы, что зелья варили, таких было пять. Отравители худшие преступники, и за дело такое смерть ещё более тяжкая, чем за простое убийство. Отравителей в кипятке варят, но Трибунал был милостив, святые отцы добры. Заменили кипяток на простое утопление. Привезли кадку большую на четыреста вёдер. Поставили его под эшафотом, и прямо с эшафота палачи связанных баб в кадку головой вниз кидали. И держали за ноги, ждали, пока утихнет. Как бабёнка затихала, так её вытаскивали и прямо на край эшафота, словно тряпку на гвоздь, вешали, чтобы всем видно было, чтобы никто не усомнился в смерти, а другую брали и кидали в воду. И так, пока всех не потопили.
Дальше шли шесть самых злых, самых свирепых разбойников. Те, что у Рябой Рутт и у Монашки Клары в первых подручных хаживали. На ком крови непомерно было. Уж им на ласку уповать не надо было. Их приговор суров был. Отсечение рук и ног и повешение за шею до смерти. И они, почти все седые и матёрые, не плакали.
Бахвалились, пренебрежение показывали. Кричали, что жили они вольно и умрут весело. Так и не испугали их палачи. Орали они, когда руки и ноги им рубили, но только один зарыдал и пощады попросил. И удалью такой только разозлили они людей на площади:
— Кусками его руби, как телятину, — кричали зеваки палачам, — пусть не бахвалится упырь!
Руки и ноги им отрубали до локтей и колен. И, чтобы кровью не исходили, специальный палач им тут же раны угольями из жаровни прижигал. А потом обрубленных этих людей тащили по лужам крови, что на эшафоте были, по лестнице и земле до виселицы. И там вешали за шею. И только один из них до петли не дожил, помер ещё на эшафоте, но и его повесили, раз приговор таков был.
Теперь герольд снова читал имена. Вычитал имена шести баб из приюта. Все были молоды, но грехов больших за ними не было. Все признались в нелюбви к мужам. Всех их по приговору решено было отправить в строгий монастырь на постриг и покаяние до конца дней.
А дальше на эшафот возвели самого бургомистра. Но вели его по добру, и даже один палач его под руку держал, так ему дурно от крови было. Был он в белой рубахе до пят, на голове колпак бумажный с молитвами, сам бледен не меньше рубахи своей. Встал на колени, лужу крови, с ним по бокам два палача встали. И герольд стал читать ему приговор. Сказал, что суд города Хоккенхайма и Трибунал святой Инквизиции постановили, что хоть бургомистр и вор был, с ведьмами водился, знался с ними в похоти, но делал он всё это от колдовства, что на него наложено было. А так как нет человека, что перед колдовством устоять может, в том и святые отцы свидетели, то бургомистра смертию не казнить, а взять его имущество. В том ему и кара будет.
Волков удивлённо поглядел на аббата. Тот видно знал о таком приговоре и, даже не глянув на кавалера, отвечал:
— Уж очень хлопотал за него граф. Видно, не все сундуки вы у него забрали.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 109
