Тело Ангеррана еще оставалось на виселице в Монфоконе, когда страсти начали утихать. Никто не знал, как относиться к этому происшествию, и официальный историограф Ив из Сен-Дени, завершая в конце 1317 г. свой труд об истории Сен-Дени и о французской монархии, умолчал как о роли советника Филиппа Красивого, так и о судебном процессе, состоявшемся при Людовике X, короле, царствованию которого автор посвятил очень небольшую главу в своей работе.[1556] Современник Ангеррана, к тому же монах Сен-Дени, прекрасно осведомленный о случившемся, не мог просто не заметить такого упущения.
Более того, в завещании Людовика X также не упоминается об Ангерране, но, по всей видимости, король испытывал угрызения совести по этому поводу, поскольку приказал основать две пребенды в коллегиальной церкви Экуи. Сделал он это не случайно. Он также выделил 5000 ливров Луи де Мариньи и столько же остальным детям Ангеррана,
«учитывая, какие неоценимые услуги оказала нашей дорогой матери Жанна,[1557] мать Луи де Мариньи, и то, с какой любовью относилась к ней наша мать, поскольку она выдала ее замуж за Ангеррана де Мариньи, и от этого законного брака родился Луи де Мариньи, наш крестник, а также учитывая огромное несчастье, которое приключилось с Луи и с остальными детьми, из сожаления…[1558]»
Из этого следует, что этот поступок со стороны короля был не признанием ошибки, а жестом жалости: «огромное несчастье» приключилось с его крестником Луи, а не с Ангерраном де Мариньи! Король не подвергал сомнению справедливость приговора, а просто хотел помочь своему верному камергеру, которого искренне уважал. Снисходительность короля распространилась и на других детей Ангеррана, которые были еще молоды и жили в бедности. Но лишь неправильное истолкование документа позволило Миллену написать[1559] о том, что Алис де Монс вышла на свободу в 1316 г.: в королевском завещании речь шла о Жанне де Сен-Мартен, и имя «Жанна» относится не к королеве, а к матери Луи де Мариньи. Действия потомков Людовика X не затронули интересов детей Ангеррана, и в 1328 г. родная сестра Луи де Мариньи, Мари, которая была монахиней в Мобюиссоне, все так же получала из казны выплаты, назначенные ей отцом.[1560]
Двадцать четвертого июня 1317 г. Филипп Длинный вручил детям Ангеррана грамоту о восстановлении их в правах.[1561] Клеман посчитал это реабилитацией камергера.[1562] Лишенный даже призвука торжественности, этот документ был призван подтвердить полную юридическую дееспособность детей приговоренного и восстановить их репутацию. Однако заметим, что, в отличие от 1316 г., речь шла только о кончине Ангеррана, а не о его преступлении.
Карл Валуа ни словом не обмолвился о своей жертве в завещании от 17 сентября 1325 г.,[1563] но общеизвестным фактом является то, что, чувствуя приближение смерти, он приказал дать денег всем беднякам Парижа с тем, чтобы они молились за Мариньи и за него самого, причем современники отмечали, что Мариньи он назвал первым.[1564] Эти предсмертные угрызения совести, в принципе, ни о чем не говорят, граф, конечно же, не верил в невиновность Ангеррана; он единственно мог сожалеть о своей непримиримости. Впрочем, д-р Браше утверждает, что это «изменение характера… обычный клинический признак фокусного смещения позвоночника», стало следствием недуга, вызвавшего предсмертный частичный паралич.[1565] В любом случае, такая реакция доказывает, что именно Карл Валуа был виновником случившегося в 1315 г. и сам считал себя таковым.
Сын Карла Валуа, став королем Филиппом VI, выделил Тома де Мариньи землю ренту в 600 ливров с земли, «принимая во внимание случай», лишивший его наследства, и желая предоставить ему возможность содержать семью. Но и этот жест, которого добился епископ Бове, был сделан «при том, что мы не имеем к этому никакого отношения, нашей особой милостью из жалости и абсолютно бескорыстно».[1566] В этом случае речь вновь идет лишь о помощи сыну казненного опального отца, который лишился средств к существованию, а не о возмещении несправедливо нанесенного ущерба. По всей видимости, всплеск королевской щедрости был вызван настойчивостью Жана де Мариньи, который в то время был советником, а вскоре стал канцлером Франции. Именно он ходатайствовал перед папой Иоанном XXII о предоставлении бенефиция своему племяннику Раулю, канонику Бове и Mo, которого он в повторном прошении к понтифику описал как бедного юношу, изучавшего право в Орлеане и не имевшего и ста ливров дохода.[1567]
Члены церковного капитула Экуи хотели воздвигнуть основателю церкви памятник, достойный его и коллегии. Пятнадцатого июля 1475 г. в Экуи Людовик XI дал разрешение на строительство[1568] при условии, что в эпитафии не будет ни слова о приговоре, вынесенном в 1315 г. Эта оговорка свидетельствует об официальной позиции властей в XV в. в отношении истории с Мариньи: король отнюдь не гордился тем, что основатель ветви Валуа добился вынесения несправедливого приговора. Если бы Людовик XI и его окружение считали принятое в прошлом веке решение справедливым, что бы они могли иметь против надписи, напоминающей о нем? Когда Людовик XI дал согласие на установление памятника и одновременно запретил любые намеки на ход судебного процесса, он тем самым, сам того не зная, оправдал камергера Филиппа Красивого.
