Вот так и шли параллельно, однако постоянно пересекаясь, жизненные пути двух властителей Юга. Уроженцы одной земли, люди одной культуры и языка, одной веры, оба они хотели сохранить свою власть, но принимали решения каждый по своим причинам. Решительный Раймонд-Беренгер счел возможным ради независимости Прованса пойти на сделку с северянами, наивно полагая, что единоверцы, рыцарственные сыновья короля французского, благородная и благочестивая королева-мать не обманут его, уважат его последнюю волю, и все будет хорошо. Нерешительный Раймонд VI Тулузский, увидев в самом начале альбигойского крестового похода, что юный виконт Тренкавель не желает заключить с ним союз, пошел на то, чтобы подвергнуться унизительной процедуре покаяния, согласился даже войти в состав крестоносного войска — но одновременно лично разведал силы крестоносцев и отдалил угрозу, нависшую над Тулузой, больше чем на год. Его сын, пойдя на столь же тяжелое унижение, спас свой домен, свою власть и обеспечил народу передышку перед новой яростной вспышкой освободительной войны. У них всех, куртуазных рыцарей, еще сохранялась вера в какие-то рыцарские кодексы. Тем не менее Раймонды намного лучше графа Прованского поняли, что для противника кодексы давно перестали существовать, осталась лишь их пустая видимость. Они лавировали, петляли, давали обещания и нарушали их — не нарушили только присяги, данной своим подданным, защищая их всеми отпущенными им силами.
Счастливый в семейной жизни Раймонд-Беренгер лишился сыновей, а дочери, по сути, предали его — во всяком случае, младшенькая, любимая. Несчастливый Раймонд VII, по сути, отдал свою единственную дочь в заложницы королю Франции. После его смерти завещание, оставленное им, было чуть-чуть подкорректировано; он оставлял Тулузу «дочери и мужу ее» — а законоведы Бланки и Людовика Святого доказали, как дважды два, ссылаясь на законы Севера, что покойный ошибся: следовало, разумеется, читать «мужу дочери». Вот и все. Этого хватило, чтобы Тулуза, как созревшее яблоко, скатилась в подставленные руки короля. Как отнеслись к завещанию Раймонда-Беренгера V, хорошо показано в книге. Прованс пал не от военного захвата — от жесткого и точного расчета Бланки, от искреннего убеждения Людовика Святого, что Господь наделил его правом вершить судьбы земель и народов, не стесняясь в средствах — и от честолюбивого желания младшего брата затмить старшего.
В обоих случаях результат был один: Прованс достался одному брату короля, Лангедок — другому, обе эти земли были скручены, обобраны, лишены возможности идти по собственному пути развития. Настал конец блестящей культуре, свободомыслию, терпимости и свободе торговли. Началось превращение Франции в великую державу…
* * *
Дальнейшие судьбы Прованса и Лангедока складывались по-разному. Прованс больше никогда не пытался вырваться из-под опеки Франции. Он так и остался прекрасным краем, по преимуществу сельскохозяйственным, а в последние сто лет приобрел славу всемирного туристического рая и знаменитого курорта. Лазурный берег, Ниццу и Марсель знают все. Но вне пределов этих густонаселенных, урбанизированных мест по-прежнему тянутся виноградники, оливковые рощи, маленькие деревушки, стоят на холмах полуразрушенные замки, и население говорит на своем языке, давно уже ставшем чисто разговорным. Однако в 1793 году именно из города Марселя вышел батальон революционных волонтеров, который принес в Париж песню, написанную в Страсбурге — на севере Франции, — ставшую (и остающуюся до сих пор) гимном Французской республики.
Лангедок боролся и бунтовал до 1244 года. После падения Монсегюра и еще нескольких еретических твердынь, после смерти графа Раймонда VII он притих и пригнулся под игом инквизиции, свирепствовавшей почище крестоносцев или морового поветрия. Добродетельный король Людовик выслушивал стоны и жалобы своих новых подданных и терпеливо разъяснял им, что еретики виноваты сами, а инквизиция — дело богоугодное. Подданные терпели долго, но в XVI веке именно здесь угнездилась и окрепла новая «ересь», ставшая отдельной религией — гугеноты, протестанты кальвинистского толка. Снова пустели католические церкви, снова толпы громили монастыри и убивали монахов, а в Тулузе католики и гугеноты взаимно резали друг друга, вторя Варфоломеевской ночи Парижа. В 1632 году Лангедок восстал в последний раз и с тех пор не представлял проблем для централизованной власти.
Тулуза же сохранила от прошлого лишь несколько церквей, да еще дух учености — в наши дни там работает один из крупнейших университетов Франции, ряд серьезных научно-исследовательских институтов, там сосредоточена аэрокосмическая промышленность, и Тулузу называют «региональной столицей». На гербе ее, на алом поле, все еще блестит золотой крест, похожий на цветок — герб графа Раймонда VI, у которого в родном городе не нашлось даже могилы — отлученный от церкви, он так и не удостоился погребения…
Еще некоторое время графство сохранялось как административная единица. Но в конце концов очередной король Франции, Иоанн II, присоединил графство Тулузское к землям французской короны грамотой от июня 1351 года.
Потомки не забывали своих графов. На Юге писались биографии, статьи, исследования, опровергались измышления средневековых — северных — летописцев. Никто не утверждает, что они были «идеальными» людьми, эти два Раймонда. Но они были отнюдь не худшими для своего времени и последними, кого народ Лангедока и Прованса мог назвать «своими» владыками.
В заключение приведем две цитаты.
«27 сентября 1249 года Раймонд VII умер. Его тело повезли по Гаронне через Тулузу, через все его владения и родовые земли, половина которых уже не принадлежала ему при жизни. Народ стекался к городам, через которые тянулась погребальная процессия. Он оплакивал некогда любимого государя и, забывая все его недостатки, помнил одно — что с ним вместе он хоронит свою независимость и свою национальность. Каковы бы ни были личные слабости графа, он заслужил симпатию уже тем, что вытерпел за народ весь позор побежденного и пал лишь после долгой борьбы за независимость страны. Каждый житель этих земель знал, что государь их был поставлен в самое безвыходное положение и порой вынужден был делать то, что противоречило побуждениям его сердца. Как было его не любить народу, когда их связывало общее несчастье?»
[Осокин].
А вот мнение провансальского историка о Раймонде-Беренгере:
«Судьба подвергла испытанию его характер, дни его протекали в заботах. Всегда в движении, в трудах, он не имел ничего общего с теми негодными государями, которые восходят на трон лишь затем, чтобы испробовать мягкость его подушек. Наш граф понимал, какие обязанности накладывает на него высокое происхождение, и обладал способностями, чтобы справиться с ними. Он преодолел множество препятствий, одолел множество врагов, большую часть своих предприятий он довел до успешного завершения; он восстановил исчерпанные финансы, поощрял все полезные начинания и любил литературу и искусству ничуть не меньше, чем главные свои дела. К несчастью, он ввязался в войну против альбигойцев, чтобы ослабить Тулузский дом и лишить его возможности вредить своему дому. Простим ему — будем снисходительны к человеческим слабостям, ибо их искупают хорошие качества; его недостатки были недостатками века, а достоинства были его собственными, достоинства редкие и высокой пробы. Народ из века в век называет его в числе добрых государей. Торжественный голос народа заставляет умолкнуть фальшивые восторги льстецов и воздает справедливость у гроба сильных мира сего».
