В глухую осеннюю пору, где-то в начале 1990-х годов, я приехал в Коломну ради того, чтобы разыскать и увидеть знаменитую «Маринкину башню». Завороженному легендами об этой башне, ставшей «тюрьмой» Марины Мнишек в Коломенском кремле, мне хотелось самому увидеть узкие бойницы, через которые когда-то могла в последний раз видеть белый свет «Маринка», жена Вора и мать «Воренка». Узнать, откуда она «выпорхнула» сорокой, пугая коломчан и весь русский свет своей несуразной, колдовской судьбой. Башню я разыскал по старой фотографии, помещенной в дореволюционном издании биографии Марины Мнишек. Величественный и загадочный силуэт ее остался не поколеблен временем. Но меня интересовало, что там, внутри… Сегодня трудно поверить, насколько легко и просто – при желании, конечно, – можно было тогда осматривать «достопримечательности», представлявшие сплошную «мерзость запустения». Я оказался на территории детских игр, среди разбросанных досок, кирпича и хлама, заполнявшего эту башню внутри. Встретив двух ребят, я разговорился с ними и захотел узнать, что они знают о Марине Мнишек. Ответ одного из мальчишек, побойчее, удивил меня причудливостью детского восприятия истории. Он, с той непередаваемой радостью, когда ученик точно знает ответ, вспомнил: «А, да, это была украинская царица». Так вместо легенды остался ответ этого юного современника новейшей истории России, по-своему связавшего с «Маринкиной башней» поляков и казаков, Московское царство и саму Марину Мнишек [516].
Ей не повезло не только в русской, но и в польской историографии. Достаточно вспомнить приведенные в книге основанные на солдатских байках обвинения историка середины XVII века Кобержицкого или упреки профессора Александра Гиршберга, обвинявшего дочь Мнишков в безмерной гордыне и честолюбии. Менее заметны на этом фоне попытки действительно разобраться, что же происходило с Мариной Мнишек «от Самбора до Астрахани». Уже говорилось о том, что отец Павел Пирлинг оказался едва ли не единственным, кто увидел в Марине живой человеческий характер, а не средоточие всех пороков. «Надо заметить, – размышлял он, – что история была столь же беспощадна к Марине, как и сама действительность. Как польские, так и русские писатели осыпали ее самыми тяжкими обвинениями. В глазах этих судей детище самборских бернардинцев оказывается существом без стыда и совести. Самый патриотизм Марины подвергается сомнению. Зато ей приписывается необузданное честолюбие, готовое на всевозможные жертвы во имя миража царской власти, предназначенной ее сыну…» Нет, отец Павел Пирлинг вовсе не пытается идеализировать ее: «Говоря по правде, действия Марины свидетельствуют скорее против нее, нежели в ее пользу. Так ясно мы представляем себе эту наездницу в мужском платье, со свитой из лихих казаков. Героиня больших дорог, она бешено скачет, собирая вокруг себя темных искателей приключений…» Но он задает главные вопросы, которые хотелось бы адресовать и читателям этой книги: «Но кто скажет, в какой мере Марина была свободна или, напротив, связана чужой волей в своих поступках? Являлась ли она жертвой собственных страстей или же ее просто подхватил и унес вихрь событий?» [517]
Вот в чем, наверное, ключ к пониманию судеб «царевича» Дмитрия и Марины Мнишек. Вместе они привнесли в русскую историю совсем другое, страстное, отношение к переживаниям вокруг выбора царских избранниц. Какими пресными на их фоне выглядят все семь знаменитых браков царя Ивана Грозного! Хотя, конечно, как и для многого другого в истории России Нового времени, путь был показан именно этим самодержцем. Вспомним: поведение Федора Писемского, отправленного послом к британской королеве в 1582-1583 годах в связи с предполагаемым сватовством царя к леди Мэри Гастингс, оставило такое же впечатление, как и раболепное по отношению к Марине Мнишек (даже имена невест созвучны!) поведение посла Афанасия Власьева два десятилетия спустя.
Английский купец и дипломат Джером Горсей описывал представление посла Федора Писемского леди Мэри Гастингс: «Посол… поклонился, пал ниц к ее ногам, затем поднялся, отбежал назад, не поворачиваясь спиной, что очень удивило ее и всех ее спутников. Потом он сказал через переводчика, что для него достаточно лишь взглянуть на этого ангела, который, он надеется, станет супругой его господина, он хвалил ее ангельскую наружность, сложение и необыкновенную красоту. Впоследствии ее близкие друзья при дворе прозвали ее царицей Московии». Сам посол Федор Писемский так передавал Ивану Грозному свое впечатление об увиденной им будущей царице: «Ростом высока, тонка, лицом бела, очи серы, волосом руса, нос прям, у рук пальцы тонки и долги» [518]. Да, это, конечно, не сонет Шекспира. Похоже на описание холопа в кабальной записи, но таковы были тогдашние представления русских людей о женской красоте. Они были готовы принять «царицу» или «царевича» из других государств, в которых никогда не бывали их цари. Но не Мэри Гастингс, а Марине Мнишек досталась печальная слава первой коронованной «царицы Московии» из иноземок. И вместе с ее приездом в Москву открылась неготовность москвичей мириться с вторжением чужого, иноземного опыта в уклад частной жизни русских царей, с тем, что иностранная «царица» посмеет остаться самой собой, не станет менять свое европейское платье и вести себя, как все прежние русские государыни.
До Марины Мнишек у женщины на русском троне могла существовать только одна добродетель – рождение наследника престола. Соединить, как это сделала она, освященную высокими религиозными идеалами истовость в движении к своей цели с земными страстями казалось кощунственным. Только католичка из Речи Посполитой смогла показать русскому царскому двору, верящему в колдовские наговоры, как может церемония бракосочетания сочетаться с куртуазностью.
Марине не простили ее свободы, разрушавшей домашние устои жителей Московского государства. Оказалось, что «царевич», уговоривший в Речи Посполитой ее отца, сандомирского воеводу Юрия Мнишка, дать согласие на брак, не сумел объяснить своей невесте того, что ждали от нее в чужой стране. Да и сам он смог до конца понять это, только воцарившись в Москве. Отсюда его известные распоряжения о наблюдении за поведением Марины Мнишек после заочного венчания в Кракове («волосов бы не наряжала… не ела ни с кем, толко особно»). В столице царю Дмитрию Ивановичу уже не было дано времени, чтобы исподволь приучать своих подданных к мысли о том, что православная царица не обязана следовать веками заведенному ритуалу еще великокняжеских свадеб, где невесте отведена роль неподвижного истукана со скрытым покровом лицом. Своим гостям из Речи Посполитой ему хотелось показать, что и русская царица теперь может быть общим предметом восхищения и хозяйкой бала. Самозваный «царь Дмитрий» не отличался терпением и тактом – впрочем, как и более поздний поклонник «вестернизации» страны, тоже не смутившийся браком с иноземкой, царь Петр Великий. Но легко было появиться русской императрице Екатерине I через сто с лишним лет после того, как была уже императрица Мария I (Марина Мнишек).
