Клодина налила в чашку какого-то снадобья и подошла к постели. Она осторожно приподняла Генриетте голову, уговаривая сделать несколько глотков. Генриетта послушно проглотила лекарство, но тут же исторгла его обратно. Ее дыхание стало редким, более похожим на спазмы.
– У нее смыкается горло, – прошептала Клодина.
– Так разомкните его! – крикнул Людовик.
Филипп тронул его за плечо:
– Брат, не надо.
– Что нужно сделать? – вопрошал Людовик, не слушая его. – Что-то нужно делать!
Глаза Генриетты испуганно заметались. Жидкость, скопившаяся в легких, переполняла организм.
– Приподнимем ей голову! – нашелся Филипп.
Братья подняли Генриетту и подложили вторую подушку. Булькающие звуки немного ослабли.
Боссюэ подошел к постели с другой стороны, перекрестил Генриетту и принялся читать отходную молитву. Людовик стиснул кулаки, готовый обрушить их на невидимого могущественного противника, убивавшего его любовь.
– Дайте мне… жить, – прошептала Генриетта.
– Любовь моя, – всхлипнул Людовик.
– Дорогая, отпусти все, – сказал Филипп.
Генриетта попыталась облизать пересохшие губы.
– Я хочу купаться в озере и греться на солнце. – Она повернулась к Людовику. – Я хочу почувствовать тепло солнца.
– Ты обязательно почувствуешь.
– Господи, прими меня! – выдохнула Генриетта.
Она закашлялась и вдруг умолкла.
Склонившись, Людовик и Филипп оба плакали над нею.
Генриетта снова открыла глаза, но ее взгляд был уже остекленевшим. Нездешним.
– Прислушайтесь… Слышите? Цветы поют.
Она протяжно выдохнула, содрогнулась всем телом. Ее губы слегка раскрылись… Жизнь покинула тело Генриетты.
Священник, понизив голос, продолжал читать молитву.
Филипп рукавом отер слезы с лица и посмотрел на брата. Его взгляд был полон душевной муки и откровенной ненависти. Он стремительно вышел, даже не обернувшись.
Маршаль не сразу понял, в каком из миров он очнулся. Судя по знакомым предметам, это был его кабинет, где он и лежал на диванчике. У него нестерпимо болел живот. Боль отдавала в руки. Фабьен ощупал себя, обнаружив повязки вокруг живота, на груди и руках. Он хотел приподняться, но боль заставила его снова лечь.
Фабьен чувствовал, что в кабинете есть еще кто-то. Повернув голову, он увидел Софи. Та стояла возле его письменного стола.
– Очень больно? – участливо спросила Софи.
– Что ты здесь делаешь?
– Вам помогаю.
– Тебя же отправили под арест.
– Как видите, я уже не под арестом. Где моя мать? Точнее… где ее тело?
– Сейчас это не имеет значения.
– Согласна. Но лежать, развалившись, в присутствии женщины – неучтиво.
Фабьен скрипнул зубами и кое-как встал. Он сумел добрести лишь до стула.
– Мне потребуется твоя помощь. Нужно кое-что написать.
Софи взяла со стола гусиное перо. Фабьен потянулся к перу, но она сразу отдернула руку.
– Почему вы убили мою мать?
– Я ее не убивал… Давай перо, черт тебя побери!
Софи покачала головой.
Фабьен встал и побрел к двери. Каждый мускул в его теле, каждая жилка кричали от боли. Но помимо тела, у него была воля. Он не станет тратить время на писанину, а все передаст на словах.
Фабьен рассчитывал найти короля в Салоне Войны, однако застал там лишь Бонтана.
– Вы напрасно встали, – сказал ему Бонтан, глядя на окровавленные повязки. – Позвольте мне.
– Слушайте внимательно! – крикнул Фабьен, отметая заботы первого камердинера. – При дворе есть всего два человека, которые свободно перемещаются между королевским кругом и внешним миром. Из них только один никогда и ни в чем не перечил королю.
– Брат короля… – начал Бонтан.
– Он-то как раз и перечит на каждом шагу. Но мы как-то упускали из виду другого. Рогана. Тот вроде и не таился, однако…
– Король знает его с детства, считая лучшим другом.
– Это не мешает Рогану вынашивать замыслы по уничтожению его величества. Отравление Генриетты – на совести Рогана.
– Но вы же считали виновным Монкура.
– Монкур погубил многих, но не ее высочество.
– Откуда такая уверенность?
– Король однажды меня предупредил, сказав, что его враги попытаются убить самых близких к нему людей. Мы должны отправить короля, королеву да и вас тоже в безопасное место.
Лицо Бонтана вдруг побледнело.
– Боже мой, – с нескрываемым ужасом пробормотал первый камердинер.
– Что вас насторожило?
– Дофин! Роган вызвался взять мальчика на охоту. И причину назвал такую убедительную: страдания ее высочества – не для детских глаз и ушей.
– И король позволил?
Бонтан не ответил.
– Стража! – крикнул он, широко распахивая дверь.
Сопровождаемый двумя гвардейцами, Фабьен поспешил в комнату Рогана. Все трое ворвались туда… Комната была пуста. Точнее, живых в ней не было. На кровати лежало тело горничной Мари. Кровь из располосованного горла давно успела вытечь и впитаться в простыни и перину.
Составляя правила придворного этикета, Шевалье расписал, как придворным надлежит себя вести на торжествах и приемах. О траурных церемониях в своде правил не было сказано ни слова. И потому вереница придворных просто тянулась к дверям королевской опочивальни, чтобы отдать скорбный долг скончавшейся Генриетте. Ее наспех причесали, украсив волосы розами и анютиными глазками. Женщины тихо плакали, мужчины склоняли головы. У изголовья кровати стояли Людовик и Мария Терезия. Они стоически, как и надлежит правителям, выдерживали этот поток. Среди идущих был и герцог Кассельский. Он двигался, безуспешно пытаясь унять дрожь в руках и не смея вытереть вспотевший лоб. Его взгляд пересекся со взглядом Шевалье. Глаза Шевалье были холодны, как сталь.
Войдя в спальню, Филипп протолкнулся к Шевалье и схватил своего сердечного друга за руку.
– Мы уезжаем и больше сюда не вернемся, – заявил он.
Придворные настороженно поглядывали на королевского брата. Филипп повел Шевалье к двери. Людовик подал знак троим гвардейцам, и те загородили выход.
– Я же сказал: мы уезжаем, – сквозь зубы произнес Филипп.
– Я не могу позволить тебе уехать, – возразил Людовик.
– А я и не спрашиваю твоего позволения. Я просто уезжаю.
– Ты готов противиться мне даже сейчас? В такой момент?
