Знать бы ему, мятущемуся революционеру, что в 1902 году его Сашурка поступит в московскую Духовную академию, будет пострижен в монашество с именем Тихон, примет сан иеромонаха, начнет подвижническую жизнь. Он понесет молитвенный подвиг — почти без сна, не давая себе прилечь и на минуту, ночами переводя кондаки преподобного Романа Сладкопевца. В 1920-м он будет хиротонисан во епископа Череповецкого, затем Кирилловского — с назначением на кафедру, уже обагренную кровью новомученика владыки Варсонофия. Обновленцы изгонят его, обвинят в контрреволюции. Несколько лет епископ Тихон проведет в советском лагере, на лесоповале, таская бревна по грудь в ледяной воде.
Его мучили, чекисты грозили револьверами, с которыми не расставались еще народовольцы, друзья отца, а он писал акафисты, исполненные ликующей радости, благодарения Богу и веры в то, что сила Его всегда побеждает. Потому что Христос сказал: «Мужайтесь, Я победил мир» (Ин. 16, 33).
Кажется, владыка вспомнил тогда, молясь об упокоении души давно умершего Льва Александровича, ту старую запись в отцовской «памятной книжке», сбереженной в Сергиевом Посаде матерью и старшими сестрами.
Улыбнулся, сердя озябшего охранника, и понес бревно дальше, хлюпая по студеной жиже разбитыми башмаками. Такими же, как у юного Тигрыча в тесной камере Петропавловской крепости. Почти такими.
Глава тридцатая
Заведующий русской зарубежной агентурой, губернский секретарь Рачковский снова был вызван из Парижа в Санкт- Петербург для личного доклада министру внутренних дел Дмитрию Андреевичу Толстому. Граф принял своего любимца в здании на Фонтанке незамедлительно. Беседа продолжалась более двух часов.
— Мне сообщили Дурново и Скандраков, что вам удалось перехватить письма Льва Тихомирова, — министр кивнул штаб-офицеру, принесшему чай, и приглашающим жестом указал Рачковскому на ароматно дымящиеся стаканы, на вазочки со сластями: угощайтесь, мол.
Петр Иванович графа уважал. Поговаривали, что при назначении на пост главы МВД тот прямо спросил у Александра III: «Угодно ли будет Государю иметь министром человека, который убежден, что реформы прошлого царствования были ошибкой?», и получил утвердительный ответ.
— Да, Ваше сиятельство, — почтительно привстал заведующий агентурой. — Письма отправлены в Лондон. Также и в Россию, но зашифрованные. Мы сумели раскрыть тайные криптограммы. В Лондоне давно проживает Ольга Алексеевна Новикова, вдова генерал-лейтенанта Ивана Петровича Новикова. К сей почтенной особе и пишет наш сбежавший народоволец. Смею заметить, что.
— Вот как? — перебил Толстой. — Я генерала знавал еще в бытность его попечителем учебного округа в Петербурге. Кое- что сделали мы с ним, дабы вольномыслие в университетах изжить, нигилятину мерзкую, юные сердца разъедающую. И Ольгу Алексеевну помню. Она же из Киреевых-славяно- филов, из круга Хомякова, Аксаковых. Крестница Государя. И она этому.. Тигрычу отвечает? Что ж у них общего? — разволновался граф, топя седеющие усы в остывшем чае.
— В церкви они познакомились, что на улице Дару, у нашего посольства. Прошлым летом еще. Их свел некий Павловский. Агенты Турин и Милевский выследили.
Граф резко поднялся, посуда мелко звякнула; из-под тяжеловатых век гневливо сверкнули глаза. Заходил по кабинету широким шагом.
— У самого посольства? И отчего не заарестовали, не затащили туда подлеца, рекалию беглую?
— Он с сыном болящим был. И с женой, — вытянулся Рачковский. — К тому же директор Департамента полиции Дурново распорядился не прекращать филерского наблюдения. И вскоре выяснилось удивительное.
— Что же? — нахмурился министр: упоминание имени Дурново не слишком-то понравилось. У этого бывшего моряка дальнего плавания терпения явно было побольше.
— Новикова уехала. Они с Тихомировым стали переписываться. Но содержание его писем — вот что поражает! Этот злоумышленный революционер как бы уже и не вполне революционер. Да-да, Ваше сиятельство! — Рачковский раскрыл портфель и стал вынимать скрепленные бумаги.
— Все как-то странно. Знакомство в храме. Но сей беглец-социалист никогда не отличался религиозностью, — пожал плечами Дмитрий Андреевич. — Так что же у вас, любезный, припасено? — нетерпеливо протянул руку.
Это была записка Рачковского с извлечениями из корреспонденций Тихомирова в Лондон к Новиковой. И от нее к идейному вождю «Народной Воли». Граф надел очки. Глаза цепко побежали по строкам. Удивленные кустистые брови поползли вверх, напряженно морщиня высокий лоб.
— Та-ак. «Я окончательно убедился, что революционной России в смысле серьезной созидательной силы не существует.» Интересно, интересно. «Отныне нужно ждать всего лишь от России, русского народа, почти ничего не ожидая от революционеров. Сообразно с этим я начал перестраивать и свою жизнь.» Ай да Тигрыч! И что же любезная Ольга Алексеевна отвечает? Та-а-ак. «Народовольчество погибло, потому что Александр III сумел вызвать в Империи высокий подъем национального чувства, стать представителем национальной России. Либералы пишут: реакция, реакция! Но, согласитесь, Лев Александрович: в живом организме всегда реакция. Иначе — смерть.»
Граф Толстой вскинул на заведующего агентурой отрешен- но-округлившиеся глаза. Забывшись, махнул ему рукой:
— Чаю, горяченького. Скорее! Вот баба! — и опять уткнулся в бумаги.
— Надо же! Что еще?.. Да он, этот отпетый нигилист, соглашается! И сам-то, сам!.. «Верно, Царь сумел упорядочить государственные дела. Не изменяя образа правления, он твердой рукой изменил способ правления. И страна при нем стала развиваться и процветать. При таких условиях никто не хочет идти в революцию.» Ишь ты! Каков. — обжегся чаем потрясенный министр. Впился взглядом в Рачковского: — А вы-то, Петр Иванович, верите этому.. висельнику?
— Как сказать. Я бы не стал спешить, — задумался заведующий агентурой. — Не прост сей господин, ох, не прост, Ваше сиятельство! Полагаю, следует провести еще ряд мероприятий — по части его деморализации. Я заказал огромный чертеж Парижа и установил для агентов график слежения за Тихомировым. Мои лучшие филеры.
— Превосходно! Передайте вашим людям: они будут награждены, и щедро, — улыбнулся в усы Толстой. — Я доложу Государю. Но наблюдение продолжить еще с большим усердием. То что вы, голубчик, сообщили — весьма и весьма интересно.
Между тем Тихомировы снова перебрались в Париж, на авеню du Maine в квартале Монруж. Квартиру помогла подобрать через своих французских знакомых все та же Ольга Алексеевна, с которой Лев и Катя больше и больше сближались, отстраняясь от прежних единомышленников. Сближались они и с Павловским: тот всерьез засобирался домой, в Россию; надеялся, что ему простят грехи бунтовской молодости.
Квартал Монруж был ухоженным и чистым, широкие улицы тонули в густой зелени каштанов, и на каждом шагу — недорогие магазины и лавки. Саше после болезни нужен был свежий воздух, и воздуха хватало здесь с избытком: он просто звенел и струился над широким двором, поросшим мягкой травой. Гуляй хоть день напролет. И они гуляли.
