— Без, — согласился Нил.
— Появилась возможность заменить ее на два месяца ФПК при университете.
Нил не верил своим ушам. Эта двухмесячная халява — практически, дополнительный оплачиваемый отпуск — считалась на кафедре лакомым кусочком, за нее велась активная подковерная борьба, но доставалась она только любимчикам. Ох, неспроста такая щедрость…
— Скажите, Клара Тихоновна, это не в счет отпуска?
— Ну что вы, нисколько! В конце июня принесете бумажку из университета, распишетесь в приказе, получите отпускные — и гуляйте себе до самого октября.
Но и при условиях наибольшего благоприятствования институт не отпустил его без увесистого пинка, и то обстоятельство, что пинок достался не ему одному, а всему преподавательскому составу, радости не добавляло.
Чудо, возникшее в темных недрах родного Минвуза, называлось «Учетная карточек работника высшей школы». Такие карточки, роскошно отпечатанные на плотных глянцевых листах размером 440 на 297 миллиметров, содержали 128 разграфленных пунктов. Каждому преподавателю надлежало самолично заполнить их на пишущей машинке, причем помещенное внизу строгое примечание, категорически возбранявшее «сгибание, сминание, запачкивание, внесение каких-либо исправлений, нечеткое либо бледное пропечатывание, а также забегание сведений или части сведений в соседнюю графу», что не оставляло никаких надежд на легкую жизнь. На время институт превратился в полный дурдом. Высунув языки, народ бегал из кабинета в кабинет в поисках машинки с широкой кареткой, куда поместилась бы злополучная карточка, клянчил друг у друга меловые забивалочки или белила для машинописи, сетовал на то, что графа «пол» занимает целую строчку, тогда как в графу «адрес» можно вбить от силы десять букв, переписывал под копирку длинные ряды цифр, которые требовалось вставить в графы, обозначенные в совершенно каббалистическом духе — ОКОНХ, ОКПО, СООГУ, а то и похуже. Увидев эти графы, Нил вспомнил чудака, встреченного им в пивной на Пушкарской. Колотя себя в грудь, чудак уверял, что старперы из Политбюро — это не более чем марионетки, подставные фигуры, а реальная власть в стране давно и прочно захвачена жидомасонами. Очевидно, в словах того дурика была доля правды — едва ли какая-нибудь другая публика могла бы додуматься столь изощренно пытать народ посредством классификаторов.
Учетная кампания не обошлась без жертв. Так, пожилого профессора-консультанта, которому возвратили его карточку с указанием, что в ней перепутаны местами два кода организации, где полвека назад началась его трудовая деятельность, и категорическим требованием перепечатать все заново, увезли в больницу с инфарктом. Ученый секретарь, в обязанности которой входили проверка и прием поступивших карточек, на четвертый день такой работы с криком: «Вас много, а я одна», запустила чернильницей в декана и была в сумеречном состоянии доставлена в Скворцова-Степанова.
Потратив сутки на заполнение красивой карточки и безнадежно ее испортив, Нил с постыдной дрожью в коленках явился за новым бланком. В коридоре у кабинета ученого секретаря толпились такие же страдальцы, сжимая в потных ручонках папочки со злосчастными карточками, а из-за дверей доносился разъяренный рык делопроизводителя с военной кафедры, командированного на смену занедужившей чиновницы. Лица ожидающих были напряжены.
Нил видел дрожащие губы, лбы, покрытые нервной испариной. У дверей кабинета возникла негромкая, но напряженная перепалка:
— А я вам говорю, гражданочка, я здесь с половины десятого и вас не помню.
— А я с половины девятого и, между прочим, в списке отметилась. Товарищи, кто снял с дверей список?
— Какой список? У нас живая очередь!
— А я вам говорю — по списку! Нил прикрыл глаза и отвернулся. Можно подумать, что там праздничные наборы дают. Но народ, однако! За втыконами и то умудряются давку устроить, будто за дефицитом. Где он, тот край, куда не добралось СООГУ?
Нил решительно вытащил из нотной папки испорченную карточку, порвал на мелкие клочки и выкинул в урну.
— Уеду на фиг! — пробормотал он. Проходящая мимо лаборантка вылупила на него глаза и отшатнулась, впилившись плечом в противоположную стену.
* * *
— И куда же ты уедешь?
— Не знаю. Куда-нибудь подальше. Устроился бы смотрителем на далеком маяке. Или в заповеднике… — Нил поднял руку, предваряя невысказанное возражение. — Ничего не говори, я и сам прекрасно знаю, что на третий день взвою от тоски, а через неделю удеру обратно в муравейник, к стрессам, загазованности, очередям, политсеминарам…
— И?
— И буду снова рваться на волю и бредить ею.
— Жениться тебе надо, амиго, — задумчиво проговорил Назаров. — При правильном подходе обретешь и волю, и покой.
Нил криво усмехнулся.
— Правильном — это как у тебя, что ли?
— А пуркуа бы и не па бы, как сказала бы твоя крошка Сесиль… Кстати, можешь поздравить — в загсе приняли наконец наше с Джейн заявление. Правда, для этого мне пришлось устроиться вахтером в ПТУ и прописаться в тамошнем общежитии. Ну, да это ведь ненадолго, надеюсь.
— Поздравляю! — сказал Нил, поднимая бокал.
За столом с остатками скромного банкета их осталось двое. Кир Бельмесов поднялся к себе в башню спать, остальные же отправились в аэропорт провожать счастливого жениха в Стокгольм.
Эдвард Т. Мараховски и Елена Кольцова смогли сочетаться только с третьего захода — первые два раза в самый последний момент выяснялось отсутствие какой-нибудь архиважной справочки, без которой нет ну никакой возможности официально признать брачующихся мужем и женой. Ушлый Эд обзавелся выписками из гражданского кодекса, снял в юридической консультации копии со всех относящихся к делу подзаконных актов и постановлений, добился присутствия в загсе генерального консула США, а Джейн пригнала туда же всех иностранных журналистов, имевшихся на тот момент в городе. Во избежание международного скандала брак пришлось зарегистрировать. Это произошло в последний день пребывания Эда в СССР — истекал срок визы, а в продлении было отказано без объяснения причин. Поэтому торжество получилось скомканным, а по правде говоря — вообще никаким. Зарулили на минуточку между загсом и аэропортом, вмазали шампанского, скушали по бутербродику…
А назавтра провожали уже новобрачную — в Воркуту, где отыскался-таки ее беспутный папаша. Точнее, отыскался он не там, а в заполярном поселке с колоритным названием Мутный Материк, до которого по весне появилась надежда добраться. Отца своего Хопа ни разу не видела, поскольку он ушел из семьи еще до ее рождения и с тех пор никаких поползновении познакомиться с доченькой не предпринимал. Теперь такая необходимость появилась у нее — закон требовал, чтобы всякий, отъезжающий на постоянное место жительства за рубеж, предъявил заверенные расписки от всех ближайших родственников, что они не имеют к отъезжающему никаких имущественных претензий. От матери и старшей сестры такие бумажки были получены без проблем — обеим было обещано, что через годик-другой Хопа заберет их к себе в Америку. Что выкинет отец, оставалось тайной. Хопа везла ему богатые подарки — мерлушковую папаху, американский спиннинг с набором блесен, исландский свитер, японский стереоприемник «Шарп», немецкую электробритву «Браун» и две громадных грелки, заличых отечественным пигьевым спиртом.
