от необходимости заводить разговор об уничтожении нацистами евреев Европы [Кацис 2008]. Это не совсем так. Кабаков родился в 1933 году и, по собственным словам, пережил страшную эвакуацию из Днепропетровска в 1941-м [Wallach 1996: 17–18]. В тексте, которым сопровождается инсталляция 1990 года «Лабиринт (Альбом моей матери)», речь идет о «непрерывном катаклизме», намек на который звучит в биографии Розенталя: «революция, гражданская война, голод, общественные потрясения, репрессии, Вторая мировая, опять голод» [Wallach 2006:193]. В каждом образе Розенталя, Кабакова и Спивака присутствует графическое обозначение утраты, и это отличает их от других альтернативных историй постсоветского периода, в которых все пространство заполнено смыслом и в итоге создается фантазия о нетронутости и завершенности. Выразительные белые и черные пространства в сериях Розенталя разрушают иллюзию возможности полного раскрытия, разрушают они и миф о совершенстве, который являлся центральным для соцреалистического визуального нарратива. При этом в произведениях Кабакова мы видим странное повторение того, что является зримым, но не поддается осмыслению – его работы как бы зовут нас назад в советские времена, когда слово «еврей» нельзя было произносить вслух.
Альтернативная история и география: Олег Юрьев
Строя свои фрагменты и нарративы вокруг развала и реновации советской жизни – и вокруг постепенно стирающейся советской еврейской жизни, – Кабаков и Мелихов воплощают в жизнь более общие тенденции, свойственные позднесоветской и постсоветской культуре. Олег Юрьев (1959–2018), подобно Кабакову и Мелихову, монтирует в своей прозе обрывки советской и советской еврейской жизни, однако идентичности, миры и исторические события, которые он придумывает, свободны от луча советского рентгена и ностальгии по мусорной куче советской цивилизации. В романе Юрьева «Полуостров Жидятин», вышедшем в 2000 году, начало конца советской истории описано с еврейской точки зрения и сквозь призму, которая растягивает и дробит время[315]. Языком Юрьев пользуется так, что читатель как бы присутствует при крахе СССР.
Олег Юрьев – поэт, писатель и прозаик – родился в 1959 году в Ленинграде, с 1991-го жил во Франкфурте-на-Майне. Его пьеса «Мириам» (1984) была очень тепло встречена критиками, в ней рассказывается история времен Гражданской войны, о женщине, которой удается взять верх над офицером-белогвардейцем, украинской атаманшей и красным командиром[316]. В 1980-м Юрьев стал одним из основателей неофициальной ленинградской литературной группы «Камера хранения»; впоследствии члены группы основали собственный журнал, который позже превратился в сайт «Камера хранения» – важнейшую платформу для публикации новаторских литературных произведений.
В одном из интервью Юрьев говорит, что для него слова «еврейская тема» не имеют особого смысла, поскольку он, как автор, не работает с отдельными темами. К этому он добавляет, однако, что, учитывая его происхождение и биографию, у него очень много «еврейского строительного материала». В прозе он обращается к отдельным событиям еврейской истории, в том числе и к погромам начала XX века (пьеса «Маленький погром в станционном буфете»), к разрушению местечек в годы Гражданской войны, холокосту, еврейской жизни в послевоенном СССР; он ссылается на такие еврейские тексты, как Талмуд, еврейская мистическая литература и еврейские легенды (пример – его роман «Новый голем»)[317]. Юрьев не отказывается от еврейской тематики, скорее перелагает образ еврейского прошлого в СССР в конкретные образы.
В 1991 году Юрьев написал короткую статью для журнала «Страна и мир», в которой рассуждает об истории евреев в России как об истории их исчезновения. В этой статье, «Отсутственное место», Юрьев, в разговоре о том, что в постсоветскую эпоху Ленинграду вернули название Санкт-Петербург, сравнивает судьбу Санкт-Петербурга после революции с судьбой евреев:
История как бы ставит эксперимент: что останется, если все отнять? Где предел, на котором количественные изъятия создают качественное уничтожение? Ни жизненного уклада, ни структуры отношений – социальных, национальных, религиозных, что составляли, осмысленно видоизменяясь, тело культуры, – ничего или почти ничего не осталось [Юрьев 1991: 131].
Эти утверждения следует понимать в полемическом ключе, в котором они и были сделаны. Назвав Ленинград Санкт-Петербургом, дореволюционного Санкт-Петербурга не вернешь. С точки зрения еврейской жизни, суть состоит в невозможности вернуть былое в тех формах, в которых оно когда-то существовало, а не в невозможности создать новые произведения, в которых использован еврейский «строительный материал». Для героя «Изгнания из Эдема» Мелихова еврейство и еврейская культура – источник мучений; для Юрьева, напротив, еврейская культура – источник творческого вдохновения, отделенный и отличающийся от советской основы.
В «Полуострове Жидятине» мы не найдем соцреалистического или реалистического описания узнаваемого подлинного еврейского мира, скорее перед нами плотная ткань аллюзий, где история, язык и идентичность дестабилизированы и остранены[318]. В двух нарративах и комментариях предложены несовпадающие трактовки прошлого. Действие в основном происходит в ночь смерти К. У Черненко, и ночь эта показана в двух ракурсах: глазами тринадцатилетнего мальчика из ассимилированной советской еврейской семьи и его двойника, тринадцатилетнего мальчика из сообщества криптоевреев. Обе семьи живут в одном и том же доме, одна выше, другая ниже. Фамилия криптоевреев – Жидятины, место, где происходит действие романа, погранзона между Россией и Финляндией, названо их именем. «Нормальная» советская семья носит фамилию Язычник.
Криптоевреи Жидятины ведут свой род от еврея, бежавшего в XVI веке от королевы Изабеллы и спасенного новгородскими купцами. Их странные, не вполне еврейские практики и верования держат их под углом в 45 градусов к окружающему миру. Рассказ о Жидятиных начинается с главы «И будет у нас кровь знамением на домах» – название взято из Исхода 12:13, где Бог предупреждает евреев, что убьет всех первенцев в земле египетской, но «пройдет мимо» домов, помеченных кровью. Тринадцатилетний мальчик, будущий князь клана, лежит в постели, одурманенный и связанный, оправляясь от обрезания. Первый голос, который мы слышим в криптоеврейском нарративе, принадлежит бабушке молодого героя, которая уговаривает его поспать и не просыпаться, пока он не вспомнит «всё, как было, как есть: где ты? кто ты? где у тебя что? – верх, низ, право, лево. Где Рим, где Ерусалим» [Юрьев 2000: 8]. Бабушкины призывы обозначают провал в знаниях, историческую амнезию, характерную для советского общества[319]. Рим, в альтернативной священной географии криптоевреев, означает Ленинград, а Ерусалим – Хельсинки. Мальчик говорит: «мы свою веру ото всех бережём, шабашим укромно, и ходим для отводу глаз к попу Егору в церковь, и в клуб Балтфлота на русское кино, и всё такое» [Юрьев 2000: 30–31]. Криптоевреи верят, что рома – это потомки воинов фараона, которые спаслись от утопления, а значит, судьбы евреев и цыган тесно связаны. Русских они называют «забабоны», русский им понятен лишь частично. Они верят, что дореволюционная орфография
