что он якобы представитель какого-то старинного и очень богатого французского рода по фамилии Варенье (ударение на последний слог). Букву «в» к фамилии присобачил его дед, чтобы не приняли за нехристя и не искололи пиками казаки. Пьяный Вареньев умел быть невыносимо нудным и агрессивным. Один из приказчиков, который по милости братьев пьянствовал вместе с ними, спросил какое дескать варенье – малиновое али яблочное, на что получил удар трещоткой в нос от Вареньева.
Старшего Чекушникова уже тошнило от Вареньева, а теперь ко всему прочему на него напал какой-то беспричинный страх – ему стало казаться, что у Вареньева на голове рога. Он подошел к нему и стал водить рукой у того над головой, а затем поднял к лицу ладони и завизжал. В этот момент девка наконец вырвалась из рук пьяного Чекушникова младшего и побежала во двор. Чекушников бросился за ней и тотчас тоже дико закричал. Вареньев и приказчики выбежали за ними. Раздались неприятные звуки будто мясники в разгаре дня на ярмарке рубят мясо. Правда все это сопровождалось нестерпимыми криками, которые старший Чекушников не слышал, поскольку что было сил зажал уши руками. Он настолько устал за последние дни от шума и видений, что когда увидел входящими в избу двух тунгусов с окровавленными пальмами, принял их за очередные видения, и ничего не говоря, сел в углу между печкой и сундуком и закрыл глаза.
***
Деятельный, рыжебородый, статный, веснушчатый и всегда спокойный приказчик строгановских енисейско-ленских промыслов Осип Васильевич Голохватов с привычной плотоядной улыбкой с высоты своего роста глядел на вновь вскипающего как самовар своего верного зверошироколицего помощника пятидесятника Рогаткина, по заглазному прозвищу – Коротышка.
Вскипая, Рогаткин шевелил усами, водил кругом своим большим горбатым носом, вращал бешено глазами, а потом доставал скребущий по земле палаш и что-нибудь, а то и кого-нибудь рубил пополам. Сила в нем была недюжинная как у бородатого гнома. Серчал пятидесятник Рогаткин по любому поводу, благодаря причудливой смеси кипучих кровей южных народов, хотя официально он имел титул боярского сына, правда из очень бедного рода.
Его полная противоположность по характеру – спокойный как аллигатор Голохватов из-за гневных плевков Рогаткина все никак не мог высказать свою мысль и вынужден был то и дело цеплять на лицо ошалелую улыбку, какая бывает часто у флегматиков.
Только что их покинул один из верных его людей – Никита Палицын по прозвищу «Расстрига» (из-за длинных растрепанных волос, обрамлявших лысину и всклокоченной бороды). Несмотря на несуразный внешний вид Расстрига был опасным боевиком. Прежде он числился стрелецким сотником в сгоревшем Албазинском остроге, но по факту всегда был членом боевой команды Голохватова. Исполнял он обычно всякие поручения на выездах.
Расстрига принес им дурные известия – посланных в Ургу купцов Чекушниковых и Вареньева нашли повешенными на деревьях вниз головами с перерезанными шеями («выями»). Прямо на распутье главной ямской дороги, ведущей к Нерчинску.
От услышанного Рогаткин рассек пополам лавку, Голохватов ухмыльнулся в рыжую бороду.
– Не гоношись, Перпетуй, – обратился он к Коротышке.
– А еже ты, не уразумел, дядя?! Сый оборзевший остолбень дерзновел нам угрозы чинить!
– Да брось, Перпетуйка, чужеяд покамест не ведает, супротив кого жало намастырил. А ежели сведает, по мале познает. А ты скажи-ка, Расстрига, о торговых злодеяниях клятого расколщика с цинами еже слышно?
– Толки ходят, еже воротился черт из Цинани тайною тропою, место неведомо. Сказывают токмо с ним тунгусы и везут горы злата-серебра на двух сотнях подвод, кои разместили они в гостях да амбарах Селенгинского острога по кропанной грамоте Енисейского воеводы. Сказывают сидеть онам буде еще с месяц. Якие дела дожидаючи, обаче сый никто из соглядатаев покамест не сведал.
– Тунгусы стало быть?
– Так и есть.
– Во-то сям он зело черт дерзкий – спелся с дикарями и худа не знает, думает все ему годе?
Когда человек ушел, Рогаткин еще минут двадцать ходил из угла в угол по огромной коморе двухэтажного торгово-купеческого дома ленской кампании братьев Строгановых и чего-нибудь крушил.
Рыжебородый Голохватов тем временем пребывал в глубокой задумчивости, только произносил периодически:
– Злато-серебро стало быть…
Наконец, он пришел в себя, перестал щипать бороду и схватив со стола полуштофную кружку швырнул ее в Рогаткина – только так его можно было остановить.
– Охолони, Перпетуй! Не до огурства [озорства] теперь. Чаешь, яко свезло нам, брат?! С цинами поди дрянью торговати – златая жила. Зде надобе все переразуметь, да не прогадати.
– Да ты разве не слыхал, брат?! – снова завелся коротышка. – Какая-то шлында у нас под носом все и гребет!
– Да разберемся мы с этой швалью. – Отмахнулся Голохватов. – Не о том кручинишься.
– Яко не о том, ин кто злато сгреб? А ежели амбары убо свои в Селенгинске – сказы про кропанье, селенгинский воевода тебе не «ерошка». Есть сый за нем областью и ведаешь кто? Кому якое под силу? Токмо воеводе Енисейского разряда!
– Да пес с ними с обоими!
Коротышка вдруг недобро прищурился и подошел вплотную к Голохватову.
– Поясни, брат, ин еже зачинаю думати, не разъело ли тебе ум от вчерашней визгопряхи?
– Ладно, слушай, – Голохватов взял коротышку за плечо, склонил голову, – давеча пришедши памятное известье от хозяина.
– Из Новгорода?
– Оттоли, братец. О блудняке местном онамо [там] уж весно. Царь новый покамест в европах чудит под босого рабича портового муку нехристям грузит, да во-то князь Ромодановский соблаговолил испослати из Сибирского приказу ближнего боярина воеводу Федора Ильича Безхвостьева с двумя отрядами в тысячу людей. Да минуя Новгород, потчевал боярина хозяин и передал ему еще своих пятьсот людей казаков. Было сие аще весною, а топерва со дня на день ждем почитай целое войско и еже нам теперь ни даже воевода, а уж тем паче какой-то хитрожопый куёлда.
Рогаткин водил желваками, он хотя и вспыльчив был, но не глуп. Голохватов и сам понимал – новость двоякая. Понятно, конечно, что мелкий тать раскольщик им не угроза и даже Михаил Игнатьевич не так серьезен против их новгородского хозяина и уж точно не станет ссориться с ближним боярином Безхвостьевым. Но ведь это означало и другое.
Общую мысль озвучил Рогаткин:
– Паки стало быть мы не при деле, братец. Боярин убо все себе и загребет.
– Будем яко внегда тянуть на свое.
Рогаткин отмахнулся.
– Сам убо [ведь] разумеешь, Осип, ежели
