могли повести себя хуже, их бегство, казалось, доказывало их вину и оправдывало самые невероятные предположения.
7 и 8 мая толпа в Вестминстере стала еще плотнее. Порты были закрыты, и причалы Лондона опустели. В то время как палата общин предпринимала необходимые меры безопасности в основных морских портах, особенно в Халле и Портсмуте, и на побережье Кента, горожане на улицах Вестминстера только и говорили, что о вторжении. Говорили самое разное: в Ла-Манше видели то ли французские, то ли испанские, а то и ирландские боевые корабли. Когда лорды в своих экипажах направлялись в парламент на окончательное голосование за билль об опале, они с трудом пробивались через толпы народа, громко призывавшего: «Требуем правосудия!»
Бедфорд умер в конце недели. Лорд Бристоль потерял контроль над парламентом. Епископы отказывались голосовать. Король не понял, какую пользу он мог извлечь из письма Страффорда. Только 48 лордов присутствовали в палате, когда пресловутый билль был поставлен на голосование. Против голосовали всего 11 из них.
В воскресенье, 9 мая, билль об опале был положен перед королем в Уайтхолле. И людские толпы, собравшиеся в окрестностях дворца, замерли в тревожном ожидании. Король сохранял спокойствие, у него не было страха. Королева, глубоко удрученная и обеспокоенная бегством своих друзей и провалом военного заговора, то впадала в гнев, то терзалась приступом слезливого отчаяния. Она никогда не разбиралась в конституционных вопросах, которые теперь во время суда над Страффордом так обострились, и сам лорд к тому же никогда не вызывал у нее симпатии. Поэтому в настоящее время она не была готова, да и не желала помочь королю спасти Страффорда.
Испытывая нараставшую тревогу, король призвал к себе судей, чтобы посоветоваться с ними и выяснить подробнее, что гласит закон о деле Страффорда. Когда они ушли, сомнения по-прежнему терзали его. Он жаждал духовного руководства. Как он мог согласиться поставить подпись под биллем об опале, когда его совесть не позволяла ему это сделать? Письмо Страффорда могло освободить его от обязательств перед ним. Но оно не освободило его от обязанности перед Богом. Именно по этой причине, и никакой иной, он решил вызвать к себе тех, чьему духовному руководству доверял. Среди них был примас Ирландии архиепископ Ашшер, который на тот момент был с визитом в Лондоне. Архиепископ получил послание от короля, когда совершал богослужение в церкви Святого Павла в Ковент-Гардене, и потому ответил, что может встретиться с его величеством, только когда исполнит свой долг перед Богом. Это был тот ответ, который пришелся по душе Карлу. Однако Ашшер, встретившийся с ним позже в тот же день, дал ему категоричный совет: ни в коем случае король не должен поступать против своей совести. Уильям Джаксон, епископ Лондона, разрешил моральную проблему в том же духе и дал столь же твердый ответ.
Епископ Уильямс начал разговор издалека в очень своеобразной манере. Он указал королю на то зло, которое может воспоследовать вследствие его отказа пойти навстречу чаяниям народа. Он подчеркнул двойственный характер королевской власти: с одной стороны, Карл выступает как монарх, с другой – как частное лицо. Король, как человек, по совести не может признать виновность Страффорда, но как это совместить с обязанностями монарха? Не должен ли будет король в данном случае взять на себя ответственность за возможное кровопролитие? Он должен пойти против диктата совести и как человек, и как король, какое бы решение ни принял. Будучи королем, разве он не отвечает за свои поступки перед Богом, от которого ему дается власть? Доказательство было глубоко аргументированным. Это произвело впечатление на короля. То, что раньше представлялось ему как преступление против его совести, теперь предстало перед ним в новом свете – как долг; со слезами на глазах он дал согласие на принятие билля об опале. «Положение лорда Страффорда счастливее, чем мое», – заключил король.
Одновременно королю был представлен еще один билль. Это был в спешке подготовленный билль о запрете роспуска нынешнего парламента без его на то согласия. Он был также подписан королем.
10 мая король подписал билль об опале, который был направлен против его величайшего и верного служителя. Казнь Страффорда была назначена на 12 мая. У короля оставалось совсем немного времени, чтобы что-то предпринять для его спасения. 11 мая он отправил принца Уэльского, молодость которого могла тронуть пэров, просить лордов о милосердии. Но все было напрасно. Напрасным было терзавшее его сожаление, его внезапное осознание той истины, что совесть короля и совесть человека едины и неразделимы. Он поступил неправильно и не мог простить себя.
Это была моральная трагедия для Карла; но он так и не осознал в полной мере чудовищности своей политической ошибки и жестокости своего личного предательства. Он ценил Страффорда как преданного служителя, но никогда не был его другом и не понимал в достаточной мере значимости дела Страффорда в свете конфликта между ним и его парламентом. Приближаясь к одинокому и ужасному концу своей жизни, король, должно быть, не раз говорил себе, что все его страдания постигли его как справедливое наказание за его грех, что он позволил Страффорду умереть. Возможно, он так и не понял, что все случившееся с ним – это логическое следствие ошибочного решения.
Архиепископ Лод, страшно одинокий в Тауэре, понимал это и с горечью признавался в своем дневнике, что король, которому он и Страффорд верно служили, был совсем не достоин этого. Ему довелось увидеть в последний раз своего великого соратника, которого любил и которому доверял. Он вспомнил то далекое время, когда они напряженно работали вместе ради великой мечты. Двум узникам не позволили проститься. Однако Лод, стоя у окна своей камеры в Тауэре, видел, как Страффорд, одетый во все черное, шел на смерть, и дрожащей рукой архиепископ дал ему последнее благословение.
Стоя на эшафоте под теплыми лучами майского солнца перед густой толпой, которая пришла порадоваться его смерти, Страффорд в своем последнем обращении просто сказал о том, что считал непреложной истиной: «Со всей честностью я служил его величеству, и у меня не было иного намерения, как делать все возможное для того, чтобы жил в благоденствии и король, и его народ…»
Эти слова перекликаются с другими его словами, произнесенными за двенадцать лет до того, когда он только занял высокий пост на службе короны: «Я приложу все свои силы, пока буду находиться на этом посту, чтобы добиться процветания суверенного государства и его подданных».
Страффорд не отрекся от своего идеала, но правитель, которому он служил, люди, которые
