мы никого не обманывали (…) Народ был с нами…»[738].
Успешно прошла забастовка на большой папиросной фабрике Шерешевского в Гродно, куда Маня приехала ее организовать. Об успехе забастовки Маня сразу же сообщила Зубатову, не преминув отметить разочарования бундовцев, ожидавших арестов забастовщиков.
Не получив никакой поддержки от полиции, Шерешевский пригласил к себе в особняк отца Мани, своего давнего знакомого, и, протянув ему коробку самых дорогих папирос своей фабрики, сказал:
— Слушайте, Вульф, я знал вашего папу Биньямина и вашу маму Хинду. Это были очень приличные и очень богатые люди. Ваш отец был поставщиком армии Его Императорского Величества.
Вульф кивнул.
— Так я вас спрашиваю, чего хочет ваша дочь? Чтобы я раздал свои деньги рабочим? Подождите, скоро она и на вашей мукомолке устроит революцию. Вам нужна революция? Вот видите. Тогда позвольте вас предупредить: или ваша дочь перестанет баламутить моих рабочих, или я подам на нее в суд.
Тем же вечером, топая ногами, Вульф кричал своей любимице:
— Ты нас пустишь по миру! Что сказала бы твоя покойная мать? Ты же ее и свела в могилу! Года тюрьмы тебе мало? Шерешевский тебя опять посадит еще на год!
Но Шерешевский Маню не посадил, а Зубатов вызвал ее в Москву отметить их успех. В Москве Зубатов пригласил Маню к себе, дав визитную карточку с адресом «Тверская улица, дом сестер Михлиных» и велев тщательно проверить, нет ли за ней «хвоста».
«Я согласилась, — писала Маня, — потому что хотела увидеть, как он живет. Он мне много рассказывал и о жене, и о сыне, который его не любил, и о свояченице-революционерке (…) Войдя, я сразу почувствовала в доме какую-то тоску. Увидела жену Зубатова, подавленную и печальную. В глазах ее была ненависть к мужу и, как мне показалось, ко мне тоже. Увидела я и сына, который даже не посмотрел на отца. Зубатов быстро провел меня к себе в кабинет. Он тоже выглядел подавленным»[739].
— А кто такие Михлины? — спросила Маня, сев в кресло.
— Моя жена и ее сестра. Михлины — их девичья фамилия. — Зубатов закрыл дверь и устроился напротив Мани.
— А почему дом не на ваше имя?
— Для конспирации. Вы же не хотите, чтобы все знали, где живет начальник охранки. А то и другие придут меня убивать, не только вы, — он с улыбкой покосился на Манину сумочку.
Маня покраснела.
— Я — человек крайних решений. Вы опять улыбаетесь, а я так создана, что мной играть нельзя, потом приходится тяжело расплачиваться.
— Помилуйте, Манечка, разве я вами когда-нибудь играл? Мы ведь с вами такое серьезное дело затеяли. Вот и поговорим о нем.
Маня посмотрела на дверь, за которой послышались шаги.
— Вы знаете, Сергей Васильевич, в Бутырках мне с вами было уютнее, чем тут.
9
Маня по-прежнему была увлечена идеей борьбы за светлое будущее еврейского рабочего класса, когда ею завладела еще одна идея. Она решила создать коммуну по Чернышевскому.
«Однажды, — вспоминает Маня, — знакомый моей сестры принес ей „Что делать?“ Чернышевского[740]. Я ее прочитала и вдруг почувствовала, что там есть намеки на то самое идеальное устройство общества, о котором я мечтала. Я читала эту книгу по ночам, очень медленно, много раз перечитывала. Думаю, как раз в те ночи у меня окончательно созрела мысль о коллективной жизни»[741].
Маня привыкла воплощать свои идеи в жизнь. Была арендована трехкомнатная квартира, где в одной комнате жили четыре девушки, а в двух других — восемь юношей.
Опыт коллективной жизни определил Манино мировоззрение на много лет вперед, а слово «коллектив» с тех пор обрело для нее глубокий смысл.
Вот как об этом пишет сама Маня.
«С самого утра каждый занимался своим делом: одни мыли полы, другие готовили завтрак, третьи добывали продукты. Во время работы мы любили петь. Все деньги — всё, что каждый где-то зарабатывал, и сбережения, которые у него были еще из дому, отдавались в общую кассу. Было нечто возвышенное в этой совместной жизни»[742].
В коммуне, разумеется, не прекращались споры о борьбе пролетариата, о терроре, о сионизме и о равенстве между мужчиной и женщиной. С одной из девушек — Хайкой Коэн — Маня подружилась на всю жизнь.
Хайка родилась на Украине. Она помогала матери в рабочей столовой, где часто собирались члены партии «Поалей Цион». В основе идеологии этой партии лежал социалистический сионизм. Как-то вечером Хайка взяла с собой Маню на встречу с почетным гостем из Эрец-Исраэль, которая состоялась в доме одного из руководителей минских сионистов. Девушки пришли, как раз когда бородатый и узкоплечий гость увлеченно рассказывал на идише о святом городе Цфате и уговаривал присутствующих купить на память разные деревянные поделки из Эрец-Исраэль.
В тот вечер, вернувшись в «коммуну», подруги долго беседовали. Хайка убеждала Маню, что сионизм — единственный путь для евреев. Сионисты хотят, чтобы все евреи собрались на своей исторической родине — Эрец-Исраэль.
Эрец-Исраэль — родина евреев? Маня была не первой и не последней русской еврейкой, для которой родиной была Россия. У Мани в голове не укладывалось, что можно уехать на ту далекую землю, куда ветхозаветный Моисей привел евреев. Конечно, название той земли она знала с детства, но это и все, что она знала о ней. Да она и не хотела знать. Более того, она осуждала тех, кто уговаривал российских евреев покинуть родину. Еврейский вопрос в ее понимании сводился к вопросу о положении еврейского пролетариата в России. Маня считала, что как раз физический труд обеспечивает евреям полноценную жизнь. Нужно только улучшить условия этого труда, для чего необходимо при поддержке правительства провести реформы.
Маня не смогла бы понять слова своего земляка, будущего вождя рабочего движения в Эрец-Исраэль Берла Кацнельсона, который сказал, что в России евреям делать нечего. Хотя в свое время он, как и Маня, занялся физическим трудом, за три года перепробовал профессии жестянщика, кузнеца, токаря и на собственной шкуре убедился, что физический труд в России не обеспечивает евреям полноценной жизни.
Маня не поняла бы и других слов Кацнельсона:
«Я хочу уехать в Эрец-Исраэль (…) Меня тянет к этим упрямцам, которые бросили все, чтобы попробовать начать жизнь сызнова, чтобы (…) испытать себя»[743].
* * *
Департамент полиции с напряженным вниманием следил за экспериментами Зубатова по легализации рабочих союзов, подозревая, что ЕНРП уже выходит за установленные Зубатовым рамки и откровенно использует поддержку правительства в своих интересах. А Зубатов, ссылаясь на
