мертвенно-белые травоядные. Я спросил его, где он был и по какой причине лежит здесь, но он явно как следует выпал из этого мира – он задал мне те же самые вопросы. Мол, где он, почему и кто я? Честно признаться, я ощутил к нему некую теплоту. Мне стало жаль его. Ведь он постарел – к тому же нельзя отрицать, что я обрадовался, снова увидев старого знакомого из того мира. Несмотря ни на что. Он долго бубнил – но вдруг в его серо-стальных глазах зажегся свет, и он спросил:
– Эйнар? Это Эйнар Йот?[121]
Я сказал, что так и есть, и, услышав такую новость, он явно приободрился. Куда делась вся ненависть? Я помог ему встать. Он был очень изможден, а я, конечно, не мог взять такого высокого человека в охапку, хотя он и был – только кожа да кости. После долгих усилий мне наконец удалось поднять его и положить его руку себе на плечо. Но так стало еще труднее, потому что мне не хотелось оставлять моих форелей. В конце концов мы побрели, продвигаясь очень медленно. Я, поддерживая, вел его к хутору. И рыбы болтались у его бока. Мы молчали, пока не пришли во двор, и тут он спросил усталым старческим голосом:
– А ты рыбу ловил?
– Да нет… эти уже и были дохлые, – ответил я; я уже совсем выбился из сил, таскаясь с этим длинномерком. Ну да. Не мог же я его бросить. Но какого ляда он там делал? Повалить этого человека на переднее сиденье «Бьюика Роудмастер-51» было мудреным занятием. Ну и ходули! В конце концов мне это удалось, и я завел старый двигатель: мы тихонько двинулись вперед: прочь отсюда, вниз по туну, а потом вверх по Хельярдальской пустоши. Автор и критик в автомобиле, принадлежащем одному из персонажей.
– Старая машина, – сказал я, а он вяло посмотрел на приборную доску.
Когда мы поравнялись с тем склоном, где в свое время светловолосый мальчишка нашел меня, парализованного, в траве, я наконец понял, в чем дело. Я рассмотрел Фридтьоува, трясущегося на переднем сиденье рядом со мной, – и мне захотелось выразить ему соболезнование, но я решил, что будет лучше, если он сам все поймет, к тому же я не был уверен, как лучше выразить это словами. Непросто возвестить человеку о его собственной смерти, а тому, кто только что умер, «соболезную» не говорят.
Глава 38
За августом идет сентябрь – но нужно ли сентябрю приходить? Разве август не может просто прекратиться на середине? Ах, если б осень была ножом гильотины, который просто упал бы с небес и перерубил этот проклятый месяц пополам! Да, тогда бы кустарник истек кровью, листва опала и мрак наполнил каждое горло.
Когда тебе больше не хочется жить, то самые трудные месяцы – те, у которых самые длинные названия. Их приход видеть не хочется. Сентябрь. А за ним три другие столь же длинные, и четыре, и пять, и шесть, и семь. И она – которой предстоит все их выносить. Если б только зима была ножом гильотины, который упадет с небес: белый, холодный, покрытый инеем, и изрубит на куски месяцы, время и твою шею! Ее срок беременности был – один месяц. И кто отец, было очевидно. Но собраться умереть все же труднее, когда в тебе затеплилась новая жизнь. Где же справедливость? Как вообще устроена эта жизнь? Разве ничто… разве никто… разве в этой жизни нет никаких правил?!
Она лежала в кровати в самой дальней комнате Зеленого дома – пролежала парализованная с тех пор, как врач установил, что она беременна, и смотрела в окно сквозь слезы. Зачем дерево так трясет листвой? Почему капли так долго удерживаются на оконном стекле, не сползая вниз? Интересно, Турид сама вышивала эту картинку с двумя котятами в корзине? И почему именно котята в корзине? Когда нам плохо – каждая капля дождя и каждый стежок, каждый листок сопровождается знаком вопроса: мы видим вопросы в каждом углу, молчаливый будничный мир громко взывает к нам тысячей вопросов, и мы знаем, что ответа нет. От этого нам становится еще хуже.
Она не знала, что бывает такая беспросветность. Что бывает такая боль. Что бывает такой невидимый мрак. Это было еще хуже, чем быть изнасилованной отцом в сеннике. Это было другое изнасилование. И в этот раз оно исходило изнутри. На это у нее не было ответа. Ее парализовало, она слегла. И лежала в постели неделю. Ей обязательно доживать этот месяц до конца? Разве так – уже недостаточно? Ей скоро исполнится пятнадцать лет, а это ужасно долгий срок. Она узнала жизнь. Ей выпало на долю девять лет с матерью, пятнадцать летних сезонов на хуторе, она научилась доить коров, есть невкусную пищу и просыпаться при морозе. И она мельком видела любовь, и ее мужик отец показал ей, насколько приятны любовные утехи. И бабушкина смерть была красивой, и братец у нее веселый, и ей дали несколько ночей поночевать в настоящем городе. Она сдала в школе экзамен и даже уже конфирмовалась. Так что ей вполне можно умереть. Вопрос только в ребенке. Может, ей следовало учесть его интересы и подождать с самоубийством до родов? Вдруг в ее памяти всплыли обрывки старинных строк, которые иногда читала ей бабушка, когда ей приходилось тяжело:
Пусть постель тебе постелят братья божьи
и твою подушку разошьют…
У бабушки все так странно… Разве у бога братья были? Нет, правда? И тут она снова начинала плакать. Иногда она могла проплакать без перерыва три часа. А потом приходила Турид, приносила подогретое молоко, отвар исландского мха, чай с печеньем, и морское печенье, и лодочниково печенье, и хрустящие булочки, и какао-суп, и клейны[122], а Грим стоял, смотрел на нее и напевал ей самую новую песню, которую выучил в горах.
Здесь, в тесном фьорде, условия для слушания радио были не такими хорошими, как на хейди: чтоб послушать своих американцев, ему приходилось карабкаться на высоту двухсот метров. Сегодня он вошел в дом, весь иззябший и промокший: ему пришлось целый час ждать, пока начнут передавать его песни: «Там какой-то дядька очень долго говорил». Радиоприемник сразу обеспечил хельярдальскому мальчишке популярность во фьорде, и кроме Дан-ни на гору с ним теперь каждый день ходили еще трое мальчиков. Однажды они наткнулись на странных
