в белом бескрайнем затишье. Эх, так бы катить и катить, до самого Востока…
Шли по ледяным «кочкам» на малой скорости, чтобы не развалиться на куски. Двигались днем и ночью, останавливались на отдых, когда придется.
Заструги кончились – началось «болото».
Снег под гусеницами стал рыхлым, как песок, тягачи буксовали в нем, не слушались рычагов, сползали в сторону, вязли вместе с санями, проваливались чуть ли не на метр и садились на пузо. Водители выбирались из кабин, отцепляли сани, крепили тяжелые танковые тросы и вытаскивали беспомощную технику на буксире.
Паскудное место это «болото». Скверное. А тут еще температура упала до минус пятидесяти пяти. Шли не больше пяти километров в час. Часто глохли моторы. Останавливались на ремонт, механики копались в двигателях. На замыкающей «Харьковчанке» заменили вышедшую из строя шлицевую муфту коленчатого вала. На флагманской накрылась коробка передач. Краном «неотложки» подняли новую коробку и опустили в люк. После ремонта полумертвые тащились на камбуз, руки-ноги отваливались.
Люм покашлял, чтобы обозначить свое присутствие, и заглянул в кают-компанию «Харьковчанки». Внутри вездехода было тихо: он оставил экипаж ужинать в камбузе. Порцию Геры захватил с собой.
Семеныч, накрытый развернутым спальником, разметался, лежа на животе, по нижним полкам и неровно дышал. Гера сидел рядом, складывал ампулы в аптечку.
Люм еще раз кашлянул и поставил кастрюльку и термос на стол.
– Док, можно?
Гера мелко кивнул, мол, можно, можно, но не повернулся.
Врач в Антарктиде почти как священник. К нему не только тело лечить идут – «исповедаться» в том, что кошки на душе наскребли. В дурных мыслях, когда из дома слишком долго нет радиограммы. В проблемах с соседями и начальством. Специфические условия жизни – зимовка на ледяном краю света в маленьком мужском коллективе – проявляют не только лучшие человеческие качества, но, увы, и худшие.
– Кофе вам горячего принес, – сообщил повар. – И бифштекс.
– Горячий? – безразлично спросил Гера.
Люм потрогал кастрюльку.
– Уже нет.
Гера кивнул. Оба думали о другом: один боялся начать, другой боялся спросить.
– Не будет Семеныч бифштекс, – сказал наконец доктор. И тут его прорвало. – Совсем аппетита нет. Голова постоянно болит, шею ломит, суставы крутит. Тошнит по пять раз на дню, знобит, но это не простуда. Как в себя придет, руками подвигает, присядет – уже устал. Не нравится мне это, Игнат… Только на уколах и держу. Видится ему странное, точно бредит. А еще это…
Гера приподнял край спальника. Люм увидел желтоватые пятна, покрывающие правую руку Семеныча, словно на ней потоптались лилипуты в башмаках с овальной подошвой.
– Раньше не было?
Гера покачал головой.
– Если в ближайшее время не полегчает, останавливаем поезд и вызываем самолет. – Доктор встал, подошел к шкафчикам.
Люм потупился на термос с кофе. Через какое-то время понял, что не слышит хрипящего дыхания Семеныча, поднял глаза – и вздрогнул. Семеныч перевернулся на спину и теперь смотрел на него ввалившимися, с сонной мутью глазами. Лицо начальника распухло и посинело. У него был такой взгляд, будто он ничего и никого не узнавал. А то, что видел, его пугало.
– Семеныч… – Люм попытался улыбнуться. – Как ты?
Начальник выпростал левую руку – на ней не было пятен, но она заметно дрожала – и прикрыл глаза. Ответил тихо:
– По-разному. Сейчас вроде ничего. – Он резко сел на постели и протянул руку. Люм снова вздрогнул. Показалось, что Семеныч тянется к нему и трясущаяся рука сейчас начнет растягиваться, как кусок рыхлого теста. – Гера, дай-ка мне гитару.
Тяжело было видеть Семеныча – бывшего подводника, морскую косточку – в таком состоянии. Вялый, мешковато-грузный. С неуклюжим взглядом.
– Ложись, Семеныч, – сказал Гера. – Я тебе сам сыграю.
– Ну, Гер…
– Ложись.
Выражение лица Семеныча резко изменилось.
– Ты как с начальником разговариваешь, сосунок! Дундук! Гитару мне!
Люм никогда не видел начальника таким. Знал его исключительно выдержанным и спокойным. Гера глянул на Люма, покачал головой, снял со стены гитару и передал Семенычу.
– То-то. Ну, добре… – Лицо Семеныча снова смягчилось, отекло, он брякнул по струнам невпопад.
От этого звука у Люма скрутило живот.
– Я ведь чего играть стал… – тихо произнес Семеныч, ткнувшись подбородком в грудь. – Как Люба пять лет назад умерла, так и взялся за гитару. Ей очень песня одна нравилась, Высоцкого, «Белое безмолвие»… – Он ударил по «мертвым струнам», которые не прижал к грифу. – «Как давно снятся нам только белые сны!» Брат ее пел, когда приезжал… – Семеныч зажмурился. – Когда Любы не стало, решил научиться играть эту песню. Она часто ее напевала, уже больная, быстро уходя… И я подпевал, а хотелось под гитару, по-настоящему. Вот и стал заниматься, два года уроки брал…
Люм и Гера обменялись взглядами. Гера, в отличие от Люма, не выглядел растерянным, точно ожидал чего-то подобного. Успел привыкнуть.
– Семеныч, – начал Люм, подбирая неуклюжие слова, – Люба… не умерла.
– Да что ты такое говоришь. Артем!
Сердце Люма перевернулось.
– Семеныч. Это я – Игнат.
– Игнат, выйди, пожалуйста, – попросил Гера, голос его прозвучал высоко. В его руках были шприц и ампула.
Люм встал. Его снова охватило постыдное чувство бегства.
Семеныч вдруг рассмеялся.
– Игнат, заходи еще. Не забывай старика.
Люм с трудом вздохнул. В салоне тяжело пахло болезнью. Влажный, тошнотворно-сладковатый запах.
– Конечно… – выдавил он и сунулся в проход.
– Игнат, – позвал Семеныч, и Люм, обернувшись, увидел страх в его глазах – этот страх сполз по лицу, как лавина. – Они что-то испортили во мне. Мир теперь другой, всегда другой, с каждой стороны и угла. Все другое. Мысли, воспоминания. Все искажено. Все уродливо… – Начальник уронил лицо в ладони и заплакал.
Гера попытался оторвать его руки от лица. Семеныч напрягся.
– Нет! – закричал он внезапно. – Не хочу видеть! Не хочу думать! Уйди! Зачем ты это сделал? Зачем?
– Что сделал? – спросил опешивший Люм.
– Съел ее! Переварил! – Гере удалось опустить руки Семеныча, и тот словно споткнулся взглядом и упал в кошмар. Глаза расширились, рот перекосило. – Она ведь еще не растаяла!
Громадный круглый предмет перекатился через поезд, поджег его, точно выбил искру над лужей соляры, тягачи вспыхнули призрачным зеленым пламенем, и Люм проснулся.
Лицо было сухим и горячим, он чувствовал жжение под кожей, в глазных яблоках, видимо, остатки сна… но нет, слишком реально и осязаемо. Зеленоватый свет бил в лицо через боковое стекло, подсвечивал вездесущую белую пыль. Зеленый плотный луч – он рассеялся и померк, как только Люм отмахнулся от него. Все-таки кошмар? Он потер лицо. Теплое, зудящее. Голова раскалывалась, словно после попойки.
Глянул на
