то делает, к чему лежит душа его — ну и на что способен он, разумеется. И не запрещено никому ни жён, ни детей иметь, и не обязан никто мужей из других общин выбирать. И всегда, если обидеть деревню кто-то решить, напасть на неё, жителей затравить — всегда деревня против него восстанет, а не терпит до бесконечности.
— И ты хочешь… — тянет Бая с той же вкрадчивостью, слегка груди его своей касаясь — и отстраняясь тут же, точно и не было ничего.
И пробегаются пальцы баины по щеке его, и притягивают вроде бы его к губам своим, а вроде бы и просто рубцы на скулах острых, уже наизусть выученные, изучают. И всё ещё понять Вран не может — играет ли она с ним или и впрямь словами его прониклась.
Или и впрямь что-то правдивое в них слышит. Чувствует. Что-то, на что сердце её откликается — что-то, о чём и она сама когда-то думала.
— Хочу, чтобы по-другому у нас всё было, — отвечает Вран чуть слышно. — Давай уйдём, Бая. Давай своё племя создадим — подальше от этого, от законов этих дурацких, от людей этих, отхозяина этого негостеприимного. Так далеко уйдём, что ни один хозяин до нас не доберётся — сами мы себе хозяева будем, а в племени нашем уж никаких хозяев не будет. Будем мы всех слушать, будем мы дело любимое для каждого находить, будем мы…
— …не в землянках каких-то жить, а в домах настоящих, — продолжает за него Бая. — Будет Вран с Белых болот не мужем Баи каким-то, а старейшиной полноправным, и будет его слово её слову равно, и даст он семье каждой по своему дому, и уж никогда ему с Лесьярой под одной крышей земляной страдать не придётся. Будет Вран с Белых болот свои законы устанавливать, с женой да друзьями верными советуясь — так, Вран?
— …так, — заворожённо Вран откликается.
Смотрит на него Бая. Смотрит на него Солн. Смотрит на него холм, осокой лениво шуршащий. Смотрит на него небо сумрачное.
И тут хохотать Бая начинает.
Одновременно с Солном — настолько одновременно, что вздрагивает Вран от взрыва хохота этого с обеих сторон внезапного.
И шелестит трава отзвуками этого смеха, и даже небо прорезью первой рыжей Врану улыбается — ну вот же учудил, болезный.
— Ох… — сквозь смех Бая говорит, головой Врану в плечо утыкаясь и всем телом от хохота неудержимого содрогаясь. — Вран, ну как же… как же придумываешь ты порой такое — диву только даться…
— Да не придумываю я… — обречённо Вран начинает.
И замолкает.
Нет, конечно, нет — не прониклась Бая ни одним словом его, не затронул он ими ни одной души её. И на что только надеялся? Во всём они с Баей сходятся, кроме одного: не поймёт Бая никогда недовольства его существующим положением вещей. Бая в этом родилась, Бая к этому привыкла — Бая ни на какие «а вдруг» манящие это не променяет.
А, может, и не манят они её вовсе.
— Вран, — уже спокойнее Бая говорит, отсмеявшись и глаза на него подняв. — Ты только… ты уж, пожалуйста, только на собрании племён об этом речь не заводи, хоть там язык за зубами держи, договорились? Совсем уж главы племён других на нас глазами круглыми посмотрят, совсем, подумают, Лесьяра с ума сошла, раз таких наглецов в племя своё пускает.
— На собрании племён?.. — озадаченно Вран переспрашивает.
— Да что же это такое, Враша, — тяжело вздыхает Солн. — И это мимо твоих ушей проскочило?
— Завтра ночью все племена волчьи, в лесу этом живущие, после солнцеворота летнего на сбор общий придут, — с улыбкой Бая поясняет, голову с плеча Врана поднимая. — Будем мы волчат новых представлять, будем мы ушедших в лес вечный провожать, будем семьи новые приветствовать… и тебя поприветствуем. Ты смотри — если уж я старшей твоей стала временно, не подведи меня. Без придумок своих хоть перед другими племенами обойдись.
— Перед другими племенами… — откликается Вран.
И закатывает Солн глаза, и хочет Вран огрызнуться: да не рассказывал ты мне никогда ни о каких собраниях племён, придурок беспамятный!
Но сдерживается Вран.
Не рассказывал — и тем лучше. Будет чем Баю по дороге на болота занять, чтобы забыла она побыстрее об этих неудачных искушениях его.
Глава 17. Сбор
Белые болота. Красный перевал. Закатные луга. Костяные пещеры.
Много-много названий. Много-много племён. Много-много лютов.
И кажется, что знают все друг друга, и кажется, что все друг с другом знакомы. И нет ни одного волка, ни одного волчонка, ходить научившегося, которому не по себе от количества посторонних такого — все на своём месте, все друг другу рады, все друг другу улыбаются, приветствиями и новостями обмениваются, шутками и взглядами понимающими.
— Прежде всего, — задумчиво Гордана говорит, глава другого племени, название которого Вран забывает сразу же, как только ему шепчут его на ухо, — думаю, все со мной согласятся, что место это… не совсем теперь для встреч наших подходит.
Кивает Гордана, поморщившись слегка, на деревянного медведя за своей спиной. Ещё больше этот медведь, чем издалека Врану показалось, — наверное, если одного волка деревянного на другого поставить, примерно такая высота и выйдет. Тупая морда у медведя, равнодушная, ничего не выражающая. Ни мудрости в глазах его деревянных нет, ни проницательности волчьей. Насмешка одна какая-то сплошная. Думали деревенские, что волкам, их предавшим, что-то они с помощью медведя этого докажут, а на самом деле просто над собой посмеялись.
Кивает и Лесьяра, и дюжина других лютиц верховных, рядом с ней стоящих. Кивают и знахари их, за спинами их, совсем как Радей обычно, безмолвными тенями застывшие.
Кивают и остальные люты, по склону холма разбросанные — не поместились бы они все на вершине его. Врану ещё повезло — со своего места он хотя бы лица говорящих видеть может, в то время как кто-то чуть более невезучий вовсе на их спины только любуется. И стоит Вран почти в первом ряду — потому что выходить ему к лютицам придётся, когда настанет очередь Лесьяры говорить и начнёт она рассказывать, что со дня зимнего солнцеворота в племени её произошло.
И покрыты границы холма туманом непроницаемым, и нависает ливень стеной дополнительной защитной над всеми землями окрестными — и над холмом тоже. Вран знает: летом у лютов всегда так, летом снежную бурю не вызовешь, приходится выкручиваться. Только вот если зимой буря эта холм не трогает, то сейчас ливень очень даже Врана
