сказал голос уже ближе.
Платон увидел идущего к нему довольно грузного человека в длинном балахоне с лицом сатира и улыбкой шулера. На его лбу красовалась издевательская татуировка: 666.
— Ты что, типа зверь? — с легкой иронией в голосе спросил Платон.
— Типа большой зверь. Не слыхал разве о брате, что ничего не вносит, а все выносит, выносит и выносит. To Mega Therion[256] зовут его.
— Так ты и есть тот самый Пердурабо? — вспомнил Платон автора провокационных статей в журнале «Вокруг Сета».
— Тот Самый Пердурабо, — выделяя каждое слово, так, будто это громкие титулы или тайные имена, произнес человек с лицом капризного бога.
— Начальник безначального… анарх, — говорил Платон куда-то в сторону.
— Не я, не я начальник — Она, я имени Ея слуга. Она начальница, товарисч, — произнеся слово товарисч с явной издевкой, поправил Платона брат Пердурабо, — анарха, госпожа наша Бабалон.
— Хранительница наша, Мать Порядка, Сестра Благоденствия, Берегущая, Охраняющая и Дающая, — сами собой исходили из Платона слова молитвы к «госпоже нашей», — анарха и ахрана[257] наша… Анархия.
— Ну что, видишь!.. Вот об этом и толкую уже… — Большой Зверь задумался. — Сто лет уже толкую, что Анарха, или как вы ее называете, Анархия — есть Мать Порядка. И никто меня не слушал, кроме одного импозантного дядьки из уркаганских степей.
— Уркаинских, — поправил его Платон.
— Кому что нравится, — хихикнул Тот, кто все вынесет[258].
— Изводится, — вспомнил Платон его излюбленное выражение «Do what Thou wilt shall be the whole of the Law»[259], из-за которого Пердурабо и было дозволено испить Молока Девы.
Лицо Большого Зверя озарила улыбка искренней признательности, что говорило о любви к грубой лести у этого метафизического хулигана.
Онилин почувствовал, как его кто-то тронул за руку. Платон повернулся. Прямо из светящегося, вправленного в шлем экрана на него смотрели изумленные глаза. Кто же это мог быть, пытался понять Платон, разглядывая покатые плечи и кривоватые ноги.
— Азарыч, с тобой все в порядке? — спросил бубнящий из-под шлема голос. — Крышак на месте?
Да, эти непередаваемо хамские интонации не скрыть даже под шлемом. То был Пашка Феррари, и только непроходимая тупость его натуры не позволяла ему осознать всю опасность, которую для него представлял Платон в силах.
— В порядке, Феррари, — решил не отвлекаться на малоразумного грубияна Онилин.
— А чего тогда с фонарем разговариваешь?
Платон вместо ответа наконец-то применил магическую силу воздействия на виртуальный мир зарвавшегося териарха, показав ему в камеры такое, что грубоватый зверначальник откатился от него со скоростью футбольного мяча после удара нападающего.
— Терион териарху не товарисч, — хохотнул Пердурабо и попытался в духе Сорроса блеснуть знанием русских пословиц. — На зверя и зверначальник бежит.
— Но брат при этом, не корми его Дающая, — посетовал Платон.
— Родственников не выбирают. Терпи, как я терпел. И вынесешь… Все вынесешь.
— Увы, не все движимо в мире Дающей, — по-своему понял сентенцию брата-анарха Платон.
— Чему соизволишь, то и движимо, — ехидно констатировал Пердурабо, как будто был осведомлен о его отлучке и проблемах с активами.
— Это правда, Толстому по той стороне «⨀» погулять разрешили?
— Какой там разрешили, вытолкали. Опыта набираться.
— А что, плохо на свободе ему? — удивился Онилин. — Все лучше, чем в подземелье сидеть.
— Кому ему? — спросил Пердурабо, по-мефистофельски вскидывая брови. — Толстому с Ильичем? На Красной Площади? Ты сам-то подумай, брат Онилин, как этих персонажей пипл воспринимает?
Платон вспомнил, что и сам во время тайного визита в Москву видел двух клоунов, изображавших Маркса и Ленина.
— Так это не двойники? — воскликнул он.
— Оригиналы, — двусмысленно ответил брат Пердурабо и обернулся назад на какие-то подаваемые ему из кучки мудрецов знаки. — Твой-то, недососль, ох, что вытворяет в прохождении. Ты уж поспешай, мистагог, а то на Суд опоздаешь. Адвокат ему будет не лишним.
— Ты за него не беспокойся, малец этот любого вокруг пальца обведет. Ему только приложиться разок…
— Там приложиться не дадут. А через завесу насосешь не много, — проявил странную осведомленность о судебно-сосальных делах анарх Пердурабо.
— Мне бы с тезкой поговорить немного, — не сдавался Платон, — ты в греческом как?
— Как! Прекрасно. Восхитительно. Я даже гимны сочинял на нем. Слышал?
— Нет, — признался Онилин.
Пердурабо, встав в типично ленинскую позу с задранным вверх подбородком, продекламировал:
О, Пан! Ио Пан!
Ио, Пан! Ио, Пан, Пан! Пан, Пан! Пан,
Ио терион! Ио мега терион!
О, Пан! Ио, Пан!
Ио, Пан! Ио, Пан, Пан![260]
— Красиво, правда?
— Слов не очень много, — осторожно сказал Платон, опасаясь капризов пресловутого Зверя, — а кому гимн посвящен?
— Много слов ему надо! — Немного обиженный, Пердурабо решил взять бразды восхваления в свои руки. — Пану не слова нужны, а ликование!
— Пану? Козлоногому? — Платон почесал в затылке. — Так что, переведешь?
— Нет, брат. Во время церемоний не могу — допуска нет.
— Жаль. — Платон почесал затылок, припоминая сказанную тезкой фразу. — Ну, хотя бы вот это переведи, сейчас… Plato non Pluto.
— Платон не Плутон, чего тут неясного, — произнес анарх скороговоркой. — Ты поспешай, правда. Суд вот-вот начнется.
— И это все: типа вода не камень, курица не птица, balls not bells[261]? «Уркаина не Россия» — повторял Платон, не в силах справиться с раздражением. Ведь получилось, что именно сейчас, в это единственное и уникальное для установления магической связи время его прототип не только не может говорить с ним напрямую, но еще и то единственное, что он поведал ему, — на поверку вышло чушью.
— Иди, поторапливайся… — начал было Большой Зверь, но прервал свое наставление короткой паузой. — Хотя… может, тезка твой под Плутоном не имя имел в виду, а прилагательное… богатый. Тогда все меняет смысл, и Платон теперь просто… не богат. Не богат Платон, а беден, беден, Ио Пан, Ио, Ио! — И с этим восклицанием, размахивая руками, точно бегущий за курицей петух, скрылся в глубине галереи.
— Черт! — воскликнул Онилин, удрученный и несколько напуганный похожей на пророчество фразой. — Черт! — повторил он и зашагал по залу, уже не оглядываясь по сторонам.
* * *
Неизвестно, что чувствовали несомые Коньками-Горбунками, Симургами и коврами-самолетами герои, только перегрузки во время вознесения Деримовича мечом-самолетом на стометровую высоту были такими, что его чуть не вырвало. Но на этом полеты верхом на острие для Ромки не закончились. Зовущая сделала очередной финт, и теперь клинок великанши расположился горизонтально.
«Иди», — утробно позвала она и огромными глазами с дырками вместо зрачков указала место — куда.
К груди. На целую половину тридцатиметрового лезвия.
Деримович посмотрел вниз. Вид не обнадеживал. Не только высотой, но
