журнал. И поистине светло и свято Дело величавое войны. Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны. Тружеников, медленно идущих, На полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, господи, благослови.
Благословлять войну — какое беспримерное ханжество!
А с картин Рериха война глядит совсем иным ликом. Еще не сама война — ее предчувствие.
Среди зубчатых скал поднял голову чудовищный змей. Из его зева рвется исступленный вопль, и все вокруг цепенеет. Это «Крик змия».
«Град обреченный». Глубокой ночью огненно-кровавый пятнистый удав опоясал кольцом город, преградил пути к спасению. На художественной выставке 1915 года картина так поразила Горького, что он купил ее. Рериха, как бы предсказавшего неисчислимые бедствия войны, Горький назвал величайшим интуитивистом современности.
Черно-белые репродукции этих картин помещены Женей в комнате на стене. Они вырезаны из журнала «Аполлон».
Знакомя Янониса с сестрой, Василий сказал, что она пишет стихи. Два были опубликованы в рукописном ученическом журнале.
Оказывается, Юлий читал их. Он мягко замечает, что стихотворение «Синагога» правдиво показывает положение евреев-беженцев, но форма сковывает мысль. Сонет. Вряд ли здесь уместен сонет. «Пишите проще, — говорит Юлий. — Оставим изысканность эстетам».
Но ведь Женя и аттестует себя эстеткой. Значит, надо снова облачаться в блестящие доспехи, бряцать декадентским оружием.
Потом они говорили о музыке. Долго, увлеченно. Осталось ощущение, что тут разногласий не было. А подробностей Евгения Владимировна не помнит. Ведь пятьдесят лет минуло...
Женя заинтересовалась стихами Янониса. Литовцы, приходившие в дом на занятия кружка, читали их по-литовски, восхищались музыкальностью лирических строк. В «Косьбе овса» слышен звон отбиваемой косы, шорох спелых стеблей. Струится речка Дубиса, качает лодку, лепечут на берегу ракиты. Простой и трогательный мир природы, поэзия сельскохозяйственного труда, крестьянской жизни. А ведь не случайно Янонис любил Кольцова: близость к земле роднит их.
Только недолго любуется Янонис росистым лугом, лазурным небом, тихими лесами. Горька жизнь тружеников, и вот «лес стоит без шапки, словно перед приставом крестьянин», а ветер стучится в дверь «как бродяга, ищущий ночлега», или как жандарм, что «в избы ломится и двери с петель рвет».
Франк Станкевич пересказывает стихи Янониса. Пересказывает поэму «В полночь осени 1906 года», полные драматизма «Силуэты», как бы выхваченные из ночной тьмы картины-воспоминания о революционной борьбе пролетариев Прибалтики, об их разгроме и кровавом пиршестве карателей.
Да, все это было. И вот как осмыслено в стихотворении «Побеги»:
Грозный гром и шумный ливень, Громкий ветер, гулкий град Повалили лес зеленый Десять лет тому назад. Но взгляни: у пней и кочек, На заре раскрыв листки, Снова выбились побеги И упрямые ростки.
Евгения Владимировна прочитает эти стихи много позже. С самым живым интересом прочитает она размышления о Юлюсе Янонисе В. Кубилюса, И. Ланкутиса. Они единодушны в том, что общественные вопросы и политические идеи, которые эстетам казались противопоказанными самой природе поэзии, в Янонисе возбудили глубокие переживания, стали его внутренней жизнью, расширили и обогатили его духовный мир и творчество.
Юлюс Янонис очень близок Шандору Петёфи, которого Луначарский назвал человеком из единого куска, «это как бы одно горячее ярко-красное поэтическое сердце».
Она тоже таким его осознала. Она — Евгения Владимировна.
А Женя?
Сколько красноречия потратил Франк, стараясь донести до нее пафос «Мозолистых рук», «Кузнеца» или «Из катехизиса рабочего»:
— Мольбой ничего не добьемся, —Мы счастья добьемся борьбою.
Слушала с пристальным вниманием, но душа была во власти иных образов и созвучий.
Янонис пришел на один из семейных литературно-музыкальных вечеров. Кроме товарищей Васи по кружку сестры пригласили своих друзей. Программа складывалась стихийно.
Декламировали из Бальмонта. «Безглагольность» — стихотворение поистине прекрасное. И то, пресловутое, что заканчивается: «Я буду дерзок — я так хочу!» И конечно, душещипательного «Лебедя». А вслед за ним:
Полночной порою в болотной глуши Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши.
Это Митя Белорусец читал. И впрямь еле-еле слышно, с бесподобным подражанием шелесту камышей, змеиному свисту, чавканью трясины.
Читали Блока, разумеется «Незнакомку».
Володя Келлер — он не состоял в кружке, но жил в одном доме с Дьяковым — читал Брюсова:
Я помню вечер, бледно-скромный, Цветы усталых георгин И детский взор — он мне напомнил Глаза египетских богинь.
Это специально для Жени. Она была тоненькая, большеглазая. И Володя был влюблен в нее.
Еще кто-то декламировал «Губы мои приближаются к твоим губам». «Каменщика» в этот раз не читали.
Франк, высокий, светлоглазый, немного иконописный — был бы похож на Христа, если бы не трубка! — выступая, приобретал величественность. И репертуар себе подбирал такой, где голос сам грохочет. «Ассаргадон» Брюсова. «Нет, я не с вами...» Скитальца. Даже несколько напыщенно у него это звучало: «А мой бог — мститель!.. Мой бог карает!.. Я чужд вам, трупы!»
Из «Громокипящего кубка» читали, будто пили, из «Четок» — словно молились. В общем, «измы» были представлены в полном ассортименте.
Было много хорошей музыки, а в антрактах, как обычно, чай с бутербродами. Для литовцев — их национальный сыр с тмином, появившийся в Воронеже.
Янонис был весь вечер задумчив, даже грустен.
— А потом он нам ответил, — говорит Евгения Владимировна. — Дал для журнала стихотворение «Поэт» на русском языке. Мы прочитали его, когда уже расстались с Юлием навсегда.
Евгения Владимировна понимает, конечно, что стихотворение было адресовано гораздо большей аудитории. Всей молодежи, всей художественной интеллигенции страны. Янонис высказал здесь самое сокровенное, объявил свое кредо.
Но ей казалось, что он ответил именно им — эстетам из свиты Жени Дьяковой.
— Нас пленяли «перья страуса склоненные». Нас влекла страна грез, хотелось уйти в нее от пошлости жизни, да, вероятно, и от ее бурь и катастроф.
Янонис провозгласил:
Поэт — трубач, зовущий войско в битву И прежде всех идущий в битву сам.
Назревали великие битвы.
Вскоре мы узнали, как встретили революцию любимые нами поэты. Блок написал «Двенадцать». Мы были счастливы: Блок с нами.
А Бальмонта мы увидели весной 1917 года в Воронеже. Он сидел на театральной сцене томный, бледный и длинными пальцами перебирал тюльпаны.
Поэзо-лекция была не столь музыкальной, сколь манерной. А коснувшись жгучих вопросов дня, он сказал, что войну надо вести до победного конца, что к Временному правительству следует относиться с безусловным доверием, что братанье немецких и русских солдат — провокация.
Вот до какого позора дошел Бальмонт. Сначала заигрывал с революцией, а потом предал ее. И как логический конец — очутился в белоэмигрантском лагере за границей...
...Янонис еще с начала шестнадцатого года был в Петрограде. Вдруг письма от него в Воронеж оборвались. Дошли вести, что Юлий в
