Главное было, однако, не в одних этих неравноценных днях, будь они сочтены или нет, но — в грусти из-за того, что больше не удастся оставить на земле важных следов; казалось, кто-то рассудил, что Дмитрию Алексеевичу довольно и сделанного прежде и что старые отпечатки его башмаков тщательно исследованы и сохранены в гипсовых слепках, в коробках с грифом «Хранить вечно».
— Звучит словно приговор. Вечно!
— Что-то и не слыхал о таких грифах. Это похоже на «Уничтожить перед прочтением». Э, постой, постой, да ты, видать, был здорово засекречен?
— Не более чем…
После паузы Дмитрию Алексеевичу пришлось всё-таки разъяснять:
— Не совсем то, что ты подумал: я ведь не имел дела с железом, с готовыми изделиями, то есть просто не участвовал в каких-то вещественных проектах, и никто не скажет, что вот этот велосипед или вот эта бомба рассчитаны в моей лаборатории: мы как бы лишь изобретали законы природы, часто не зная, какие фокусы будут ими оправданы. Проще говоря, выступали в роли счётной машины: о чужих намерениях не ведали, а какой вопрос зададут, на такой и отвечали. У меня было предостаточно и собственных идей, да всё не выпадало случая их приложить. Только я о другом: важно, что я не занимался прикладными задачами, а уж каковы они могли быть, легко догадаться, судя по тому, что восемьдесят процентов производств в Союзе работало на оборонку.
— И тебя всё-таки выпустили за границу? Сказки какие-то. Другие по десять лет сидели «в отказе».
— Да, это выглядит, как научная фантастика, но так уж сошлись обстоятельства, что в результате общей чехарды — перестройки, разоружения, глупых рассекречиваний, — я вдруг стал чист, как младенец. Тему, которую мы, как говорится, обслуживали, её мало того что рассекретили — а тут же буквально замусолили на международных конференциях — в Нью-Йорке, в Торонто, в Париже, далее — везде… От всего остался закон природы. И я — как младенец…
— Если так смотреть, то я, наверно, вообще не достиг ясельного возраста, — счастливо засмеялся Распопов. — Свободен? Да никаких преград… Я давно уже мотаюсь по командировкам — чего только мы не строили за границей! — сначала, понятно, не дальше ГДР, но потом — и в капстранах. Тем и жили: сам понимаешь, отовсюду было что привезти домой, даже от китайцев. Кстати, помнишь, мы как раз заканчивали школу, когда в продаже появились китайские плащи? Синие китайские плащи? Мы считали это криком моды. Ты стал носить одним из первых — и все завидовали.
— Какие, однако, ты помнишь подробности!
Удивление вышло наигранным, и Дмитрий Алексеевич осёкся, оттого что, оказывается, помнил и сам, как старшеклассники, ещё недавно довольные бумазейными курточками, а то и донашивавшие отцовские вещи, вдруг стали обращать внимание на одежду других и даже стараться хотя бы в чём-то уподобиться стилягам; нарядиться одновременно и в светлый пиджак, и в брусничную, с белой строчечкой, рубашку, и в башмаки на толстенном каучуке не удавалось никому, зато почти все обзавелись отчаянными белыми галстуками (пусть и не с американскими обезьянами, а всё ж — с китайскими драконами) из магазина в Столешниковом переулке. Теперь они уже замечали, что многие учителя, чтобы не испачкаться мелом, набрасывают поверх костюмов сатиновые халаты, как у фабричных рабочих, и среди них выделяется лишь молодая физичка в тяжёлом, подчёркивающем формы, вязаном платье; для школьников Зинаида Петровна была идеалом женщины.
— Зитта! — причмокнув, вспомнил Распопов её прозвище.
— Она жива ль, не знаешь?
— Ты что-то слышал?
— Нет, к счастью. Просто мы с тобой дожили до таких лет, когда все, кто старше нас, относятся к группе риска. А Зитта — она старше лет на десять или пятнадцать. Тогда была — вдвое. Теперь и мы… Только приехав, я хотел сразу обзвонить кое-кого из ребят — и, веришь ли, побоялся: а вдруг с человеком что-то случилось? Я кое-как связывался весь год с одним лишь Вечесловым — вот у него и выспросил, всё ли со всеми ль в порядке. О Зитте же сейчас просто пришлось к слову: её муж был каким-то спортивным функционером, и ты мог его знать.
— Был да сплыл?.. Нет, я не встречал такого. У нас слишком много народу — и все играют во что-то, да не вместе, а одни — в городки, другие — в шахматы…
— Тогда уж — в карты? И кстати, вернёмся же к ним, наконец: насколько я понял, вы обсудили всем классом…
— …и, заметь, осудили. Не обессудь. Смотри, вот и срифмовал ось…
Каламбура Свешников не оценил, а только задумался. Не могло же случиться так, что хорошие знакомые, уйма народу, узнав о его трудностях, лишь посокрушались — и разошлись. Распопов сказал «осудили», — и Дмитрий Алексеевич, в первую минуту встревожившись, именно от этого слова и стал понемногу успокаиваться и всё пытался принизить в уме прошедшее собрание, равняя его с наивной комсомольской игрою из книжек, вроде суда над Евгением Онегиным. Тем не менее Свешников ожидал абсурдных осложнений, подозревая, что одноклассники почувствовали: он — не наш; они могли понимать его, сочувствовать или завидовать, но — наблюдая уже со стороны, оттого что воспоминания больше не получалось соотнести с действительностью.
— Разве — судили? Как это? И как же они — вы — могли судить меня в моё отсутствие? — возмутился Дмитрий Алексеевич. — Не зная подоплёки?
— Знай я её раньше — вообще не связывался бы…
— Что, теперь уже — поздно? — с надеждою поинтересовался Свешников.
— Нам поначалу даже интересней было — без тебя, потому что пришлось кое-что присочинить, пофантазировать, пока окончательно не раскололся Денис, да всё равно — поговорили и разошлись, а вот мне поручили продолжить.
— С какой стати — тебе?
— Я сам намекнул… С той стати, что без меня пришлось бы тебе отбывать на свою Неметчину несолоно хлебавши. Ты всё секретничал, а надо было бы довериться. Всё равно сейчас о твоём деле я знаю уже больше тебя.
— Вижу, ребята поупражнялись в остротах в мой адрес.
— Я бы не стал так говорить, — посерьёзнел Распопов. — Они справедливо решили, что ты повёл себя до безобразия безрассудно, как мальчишка.
— И были правы.
— Так какого лешего ты ломаешь комедию?
— Я ещё не укрепился в подозрениях.
— Какой же ты дурак! — всплеснул руками Распопов. — Только что-то заподозрил — и уже примчался в Москву — для того, по сути, чтобы за свой счёт подыграть начинающим мошенникам. А ещё — чтобы отстоять свой глупый принцип, рискуя при этом головой. Ах, какая романтика! Да ты просто не понял, чем рискуешь…
— Разве понял — ты?
— Не понял, а знал, допустим, с первого дня и пытался исподволь тебе внушить… Теперь же, благодаря чистой случайности, узнал ещё и другое… Не улыбайся, мне и в самом деле помог случай. Да, да, поверь, очень многое начинается с невероятных происшествий. Живёт человек, живёт, а потом откуда ни возьмись — приключение. У него с перепугу мысль раз — и скакнёт в неожиданную сторону. Наверно, можно найти много примеров того, как из-за пустяка…
