– Так, ладно, – сказал я, не давая ему окончательно раскиснуть. – Давай решать, что делать с картиной. Может, ты ее Ранке оставишь?
– И что она будет с ней делать, если мы не вернемся?
– Хороший вопрос.
– Ты хочешь, чтобы я ей все рассказал? – спросил Иван.
Я помотал головой:
– Не думаю. Скажи, что я украл картину у мафиози, что ли, и теперь ее ищут. И что она должна ее спрятать, иначе если картину найдут, то кого-нибудь точно убьют.
– А если я не вернусь? Что тогда? Если мы оба не вернемся?
Я задумался.
– Что же так сложно все! – заорал я. – Оставь ей письмо. Да, скажи, если никто из нас не вернется, то пусть вскроет конверт.
– А ты думаешь, она его не вскроет после того, как я только выйду из дома?
– Оставь его кому-нибудь из близких. Скажи, если ты не придешь за письмом через пять, а еще лучше – через семь лет, пусть отдадут его Ранке. В письме напиши так, чтобы никто ничего не понял. Твоя жена любит загадки?
– А если конверт вскроет тот самый родственник?
– Чтоб тебя съели, Иван! – вырвалось из меня.
– Что ты сказал? – переспросил он.
– Съели, говорю! – Мне все больше нравилась эта фраза.
– С чего бы кому-то меня есть?
– А, забей. – Я отмахнулся. – Ты мне не помогаешь! Ты только все усложняешь! Надо вместе найти выход, а ты топишь все мои идеи, как пират корабли.
– Гы, как пират корабли, – повторил Иван. – Что за загадки? Про что ты говорил? Нужно оставить ей загадки, как в фильме «Код Да Винчи», что ли?
– Ну, типа того.
– Тогда пазлы.
– Что пазлы?
– Ранка любит только пазлы.
Я влепил себе по лбу:
– Ну, напиши тогда в письме, чтобы она поняла, а никто больше нет. Сможешь так?
– Можно попробовать, – пообещал Иван.
Ну, так и решили. Оставили Ранке картину с мифом, что я вор и за ней могут прийти, поэтому она ее спрячет. Оставили для нее письмо какому-то родственнику Ивана, и в случае, если за ним никто не придет, он отдаст его Ранке. Письмо Иван написал на придуманном для дочери языке – новчанском (от их фамилии Новчич). Четких строк я не помню (потому что не сам их писал). Что-то вроде того:
Дорогие, я помер за дело. Сожгите картину, что стырил Богдан. Люблю. Муж, папа.
⁂
Мы отнесли картину с девочками в подвал дома Ивана. Он попрощался с семьей, запасся сигаретами доверху, я не забыл свой дневник. Письмо отца я вложил посередине, между рисунками гиллов светлой и темной сторон. Подпоясался дополнительным ремнем, туда всунул замотанные в красную ткань саи и бумеранг.
Мы стояли перед картиной, которая была входом в сказочный мир, в сыром, пыльном подвале Ивана, и мое сердце выло, как волк на луну. Где-то в подсознании я знал, что больше никогда не вернусь.
Глава 48. Иван на светлой земле
Постепенно мой друг будет перед вами раскрываться. Вернее, я буду его раскрывать. Интересно Ранка знает его так же хорошо, как и я? Открою вам секрет: Иван тот еще врун. Сами вы не смогли бы догадаться, он это скрывал ото всех. Наверняка каждый из вас хоть раз врал в своей жизни. Будь то ложь во спасение или же невинная шалость. Иван врал ради дела. Меня это забавляло, иногда пугало, но чаще раздражало.
Начнем с того, что он выдавал плевые вещицы за сокровища. Однажды он продал какому-то парню несуществующую картину. Нет, картина существовала, но эта была какая-то муть. В отличие от меня, Иван более-менее разбирается в искусстве. Но даже я понял, что это мазня! И раздражало больше всего то, что он, не краснея, доказывал мне обратное:
– Ты просто ничего не соображаешь в ценностях, Богданыч! Это великий Шкваридзе написал этот шедевр! Великий человек, с большой буквы «Ч»!
– Да иди ты! – Мы могли друг друга послать. Такого художника даже не существовало!
Тот парень взял кредит, чтобы с ним расплатиться! Как вам такое?
Вот вам свежий пример.
– Голубчик, ну слава Дрифу, ты вернулся! – В Дымке нас встречал Лиллипутус.
Я уже так проникся гиллами, что не мог не улыбаться. Я был рад видеть этого карлика. Мои изменения во внешности заставили Лиллипутуса немного напрячься. Он меня осмотрел, а после сказал:
– Твой отец совершал ту же ошибку.
Я молча кивал.
Иван, так же молча, осматривал Лиллипутуса. Он никак не мог поверить, что у кого-то могут быть такие длинные уши. Они свисали на его стол. Он сделал несколько шагов в сторону Лиллипутуса, но я его тормознул. Зная своего друга, я предполагал, что тот неприлично станет за них дергать.
– Ты все испортишь, – шепнул я ему на ухо, непринужденно улыбаясь нашему начальнику охраны на контрольно-пропускном пункте.
От него зависело, пропустит он Ивана или нет. И вообще, откуда я мог знать, что нельзя было тащить с собой друга? Я напрягся не меньше Лиллипутуса.
– Позвольте спросить, – начал карлик, – по какому праву ты привел незнакомца?
А потом он встал. Я еще не видел у него такого озадаченного выражения лица, даже когда он фотографировал собственную макушку.
Я только открыл рот для объяснений, но Иван меня обогнул.
– Говорят, ты заядлый ценитель? – спрашивает он.
Я ошарашенно округлил глаза. Сразу на «ты»?! А вот это выражение лица я как раз видел. Взгляд Ивана был хитрее, чем у самого отъявленного лиса, ворующего трех петухов сразу. Он стрелял искрами из загадок в Лиллипутуса, а тот с удовольствием их поглощал.
– Смотря о чем речь, – отвечает ему Лиллипутус.
Иван подошел ближе и облокотился на стол. Теперь ему никто не мешал смотреть в глаза своему оппоненту. Зная его способ налаживать контакт, можно было предположить, что пауза затянется. Так он воздействовал своим интеллектом на… Не обижайся, Иван! Я скажу правду. На лошару, слышали? Еще он говорил: запутаться в сетях. (Позже я расскажу, какой Иван рыбак.)
И происходит какая-то гипнотическая фигня. Лиллипутус вдруг забывает свой прошлый вопрос, и теперь полностью поглощен Иваном. Всякий раз я удивлялся, как ему удается провернуть такой фокус. Второй стадией происходит следующее: его «лошара» борется с собственными чувствами и даже, возможно, делает попытки к бегству (я наблюдал и такое), но вскоре передумывает и остается на месте. Он начинает выдавать особенно нервное напряжение, будто бы в эту секунду решается судьба всего человечества.
Лиллипутус вот-вот мог брызнуть слезами. Его губы сделались твердыми, как два окаменелых лаваша, и он начинает жевать щеку. Так делали примерно восемьдесят процентов жертв моего друга. Примерно двенадцать процентов молили о пощаде, пять процентов – теряли сознание, а три процента – навеки уходили в себя. Нам повезло, что Лиллипутус оказался стойким. Его руки начали трястись, губы – синеть, и…
