Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 106
Когда положение изменилось к худшему, я изменил взгляды, которые я первоначально высказывал. Большевики распустили Учредительное собрание и убили двух бывших министров, одновременно с этим Литвинов в своей речи в Ноттингеме открыто проповедовал революцию. Мы не могли допустить, чтобы неофициальный дипломатический представитель вел в нашей стране активную революционную пропаганду, однако, если бы мы применили к нему дисциплинарные меры, Троцкий предпринял бы ответные меры против сотрудников нашего посольства. Поэтому нам надо было выбирать: или договариваться с большевиками на основании полной взаимности, или полностью порвать с ними и эвакуировать наше посольство. Я склонялся ко второму варианту, поскольку существовала надежда, что союзники окажут материальную поддержку лояльным элементам на юге России, которые пока не подчинились ни большевикам, ни немцам.
Во всех речах, которые я произнес в течение следующих нескольких месяцев как в Русском клубе, так и в других местах, я последовательно выступал за политику вооруженной интервенции. Проблема России, настаивал я, является доминирующим факторов международной ситуации, и, пока она не решена, в Европе не будет прочного мира. Более того, если мы предоставим Россию ее участи, это может привести к тому, что в один прекрасный день Германия получит доступ к огромным людским ресурсам и баснословным минеральным богатствам России. Если же большевики упрочат свое положение, то их агенты и дальше будут распространять подрывные коммунистические доктрины на большей части Европы и Азии. Я поддерживал не крупномасштабное вторжение с той целью, которую противники интервенции именовали завоеванием России, но придание армии Деникина и другим антибольшевистским армиям подкрепления из небольшого добровольческого корпуса, который после заключения перемирия мы могли бы легко собрать как дома, так и среди колониальных войск. Тогда большевистская армия была не так сильна, как сейчас, и горстка британских солдат с танками и аэропланами позволила бы генералу Юденичу взять Петроград. С другой стороны, если бы мы не только поставляли генералу Деникину военное снаряжение, но и послали бы британского генерала во главе небольшого экспедиционного корпуса, чтобы контролировать его действия и удерживать от проведения враждебной политики по отношению к крестьянству, Москва была бы тоже захвачена, и большевистское правительство недолго продержалось бы после падения двух столиц. Нельзя не согласиться, что необходимо было учитывать и финансовые вопросы, а с подоходным налогом шесть шиллингов на фунт нелегко решиться на подобного рода предприятие. Но если бы его цель была достигнута, затраченные деньги оказались бы неплохим вложением. Мы бы в ближайшее время получили возможность открытия торговли с одной из богатейших стран Европы, защитили многие важные британские капиталовложения в России, и с уничтожением большевистской угрозы миру во всем мире у нас было бы больше причин с уверенностью смотреть в будущее.
Я сознаю, что лишь немногие разделяют мою точку зрения по этому вопросу, поскольку наша интервенция оказалась столь неудачной, что все осудили ее как принципиально ошибочную политику. Проводимая без всякого воодушевления, она, несомненно, была ошибкой, и затраченные на нее деньги пропали впустую. Не имея ясной политики и не желая связывать себя какими-либо обязательствами, союзные правительства обратились к полумерам, которые были почти обречены на провал. Одной рукой они поддерживали Деникина, а другую протягивали большевикам. Они снабжали первого военным снаряжением, а вторых приглашали на конференцию в Принкипо[103] – предложение, ставшее непосредственной причиной отступничества большого числа донских казаков и вызвавшее ряд серьезных поражений на юге. Если бы интервенция проводилась по-другому, результат мог бы быть совсем иным. Она бы не подтолкнула сочувствовавших нам русских в большевистский лагерь, в отличие от того, как это произошло в действительности.
Они отвернулись от нас и по другим причинам. В то время как план Принкипо оскорбил многих наших друзей и сторонников, признание кавказских республик и Балтийских государств вкупе с необоснованным подозрением, что мы подстрекаем поляков аннексировать территории, населенные этническими русскими, вызвало возмущение у многих русских патриотов. Ряды Красной армии усилила не интервенция, а страх, что союзники собираются расчленить Россию. В этом случае также неприменимы ссылки на прецедент французской революции, который часто приводят как аргумент против интервенции. В то время как целью интервенции австрийцев и пруссаков было восстановление на французском троне Бурбонов, мы ни одной минуты не помышляли о том, чтобы навязать Романовых не желавшей того России. Мы с самого начала ясно дали понять, что наша единственная цель – обеспечить гражданам России право самоопределения, чтобы они могли свободно решать, какая форма правления будет для них наилучшей.
В начале октября 1919 года я получил очень любезное письмо от лорда Керзона, в котором он сообщал, что предложил мою кандидатуру на пост британского посла в Риме, и выражал надежду, что я соглашусь принять эту должность на ближайшие два года. Поскольку я служил в Риме третьим секретарем в 1878-м и советником посольства в 1900 году, я был очень рад вернуться туда в качестве посла и завершить свою карьеру среди знакомых мест, которые вызывали у меня так много счастливых воспоминаний. Естественно, я должен был сложить с себя обязанности президента Британского Русского клуба. Во время прощального завтрака, на котором члены клуба любезно презентовали мне мой портрет кисти известного канадского художника Шелдона Уильямса, я коротко резюмировал все, что говорил раньше о ситуации в России. В то время я еще не принял назначения и не был утвержден в должности, а поскольку это должна была быть моя последняя речь о ситуации в России, я считал, что имею на это все основания. Но члены кабинета министров считали по-другому, и через несколько дней лорд Хардинг потребовал меня к себе и от их имени отчитал за то, что я подверг сомнению политику кабинета. Я сказал, что старался избегать критики правительства и только выражал свои личные взгляды, поскольку я никогда не мог понять, в чем состоит эта политика. В конце октября мы выехали в Рим.
Хотя мое пребывание при Квиринале[104] было недолгим, за эти два года сменились три премьер-министра: Нитти, которому мистер Ллойд Джордж подарил свою фотографию с надписью «Родственной душе», Джолитти, самый старший по годам, но самый молодой по духу из всех итальянских политиков старшего возраста, и Бономи, и четыре министра иностранных дел: Титтони, Скьялойя, Сфорца и делла Торретта, который теперь стал послом Италии в Лондоне. Было бы бестактно подробно пересказывать тайную политическую историю этих двух очень интересных лет, отмечу только, что мои отношения со всеми этими замечательными людьми носили самый сердечный характер. Поскольку я никогда не ввязывался в итальянскую партийную политику, смены кабинетов меня никак не затрагивали. Более того, с графом Сфорца, с которым я был в постоянном контакте более полутора лет, сначала как с заместителем, а затем как с министром иностранных дел, и с маркизом делла Торретта, которого я знал как советника посольства в Петрограде, меня связывали близкие дружеские отношения.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 106
