– Время убивать, и время врачевать, – произнесла я вслух, – время сетовать, и время плясать.
Эти строки из Библии – еще один подарок Хью. Теперь я запомнила их наизусть, хотя иногда путаю местами строчки.
«Время разбрасывать камни, и время собирать камни», – всплыла в моей памяти еще одна строка.
Вот, значит, чем следует заняться. Я принялась собирать покрытые мхом камни из леса и блестящие мокрые камушки у воды. Я тщательно выбирала каждый камень, взвешивала в руке, смотрела, чтобы они хорошо подходили друг к другу. Из них я соорудила пирамиду для шелковой бабочки.
Позже я сидела у калитки возле дома, на том самом месте, где мы с мужем любили любоваться закатами в первое время после того, как перебрались на ферму. Вскоре эти закаты стали частью нашей повседневной жизни. Запереть сельскохозяйственный инвентарь в сарае, кур – в курятнике. Уложить Люсьена спать. Проверить ужин в духовке. А затем оставался стакан домашнего вина и тишина между концом рабочего дня и отдыхом. Один вечер не был похож на другой. Иногда в разгар лета солнце скользило по идеальной математической параболе по направлению к Кадогану, пока не встречалось с неровными силуэтами леса. В начале года солнце, низко ползущее по горизонту в белесой дымке перистых облаков, садилось за Эдвардз-Касл. Временами погода не была такой уж безмятежной. Порывистый ветер нагонял с юго-запада густые тучи и толкал их на солнце. Перед тем как темные недруги набрасывались на солнце и побеждали, оно вспыхивало особенно ярко. Пасмурные небеса ничего хорошего не обещали. Солнце весь день выказывало нерешительность, но вместо позорного ухода со сцены после провального выступления оно вдруг перед наступлением тьмы выдало всю красоту своих бликов, все то, на что только было способно. Хопкинс[47] благодаря своей величавости в то время стал нашим любимым поэтом. В прошлом у нас было много вечеров, которые мы проводили вместе. Каждый закат имел свою особенность. Бывали тихие закаты, такие, как нынешний, когда серебристые и розоватые цвета переливались, словно на боках у океанической сельди. Всегда были и всегда будут. Дело в том, что до сегодняшнего времени у меня не было ни желания, ни возможности держать все это у себя в памяти.
Одиночное заключение – вот правильное название для моей вновь обретенной свободы. Ныне оно стало полным и абсолютным. Шум в голове затих. У меня теперь был всего лишь один посетитель – констебль, который приезжал ко мне каждое утро проверить, как у меня дела, и узнать, не нужно ли мне чего-либо. Прошлой ночью я думала о лэптопе. Пожалуй, если я поскребу по заначкам, то на лэптоп хватит, но я не уверена, что эмоционально готова к этому. Утром в моей голове возникла куда более стоящая мысль. Я попросила констебля привезти мне итальянскую чернильную ручку с тонким пером, акварельные краски и большую общую тетрадь альбомного формата. Констеблю пришлось приехать еще раз, чтобы привезти все мной заказанное. Он извинился за то, что пришлось немного потратиться, но, как он понял, мне нужна качественная тетрадь. Мы немного поговорили о том, что происходит в городе. Вода в Ленне схлынула. Теперь придется ремонтировать древний мост, чьи камни сначала просели в высохшем русле реки, а затем половодье существенно подмыло опоры.
– Такое сейчас происходит повсюду, – заметил констебль.
Он принялся описывать парад зонтов, который происходил в городе в прошлое воскресенье. Почти весь город шел по главной улице, вращая в руках зонтики. Со стороны это было похоже на настоящий карнавал. Зонты всевозможных цветов и размеров. В мероприятии принял участие городской оркестр Ленфорда.
– Говорят, теперь это станет традицией, – сказал констебль. – Праздник будет проходить каждый год в один и тот же день. Люди не должны о таком забывать.
– Мы уже вошли в историю, – согласилась с ним я.
А еще он сказал, что Тейлоры начали вспахивать Десятый акр.
– Видели сына Тома? – рискнула задать я вопрос.
– Там или он, или брат Тома, – сказал полицейский. – Жаль, что Том не дожил до этого дня, но для вдовы сейчас станет полегче.
Вот так буднично мы «философствовали», как обычные люди, и я гордилась своей обычностью. Наконец я ему заплатила из денег, выдаваемых раз в неделю на мое содержание. Из них я почти никогда ничего не тратила. Он сказал, что с нетерпением будет ждать, когда сможет прочесть то, что я написала. Констебль правильно сделал, что купил тетрадь немелованной бумаги в красивом переплете. Я погладила ее руками, собираясь с мыслями. Констебль уже преодолел половину пути по дорожке, когда вернулся и вновь постучал в окно. Есть еще кое-что, о чем он забыл. Газета оказалась двухдневной давности. Сложена она была на восьмой странице. «Самоубийство посредством отравления белладонной монахини, обвиняемой в убийстве ребенка». С первой полосы небольшую статью вытеснили прогнозы погоды, сведения о наводнениях и заявления правительства. Размытая фотография и десять квадратных сантиметров мелкого текста. С таким же успехом эту статью могли бы набрать на иностранном языке. Потрясенная, я положила газету на стол, придавив миской со сливами, чтобы осенний ветер ее, чего доброго, не сдул. Если… когда… если у меня захотят брать свидетельские показания, я не буду знать, что говорить. Мне казалось, что будет неправильным сохранить газету, впрочем, сжечь ее также не казалось правильным. Нельзя притвориться, что всего этого не было. Однажды я решу, что с ней делать.
Подобно школьнице, получившей новую тетрадь в начале учебного года, я раскрыла мою книгу и написала посередине первой страницы: «Велл», а потом подчеркнула это слово. Сверху я поставила дату. Недели ожидания прошли за описанием этого места. Кто знает, как там, за пределами Велла? Что было потеряно за время засухи? Какие виды? Какие имена? Какие образы? И никто не узнает, как жилось здесь, если я не возьмусь за перо. Данные, полученные после бурения скважин, графики, подсчеты, взятые образцы – все это доступно работающим на правительство аналитикам, они что-то по этому поводу говорят, но мы разговариваем на разных языках.
Я работала систематически, стараясь вспомнить птиц, парящих в восходящих потоках воздуха либо державшихся поближе к воде. Сарычи и ласточки. Ястребы-перепелятники и крапивники. Поганка с хохолком, перевозящая птенцов на собственной спине через озеро. Зимородки, цапли и козодои. Затем я вспомнила названия цветов, которые растут здесь. Я засиживалась допоздна, раскрашивая рисунки акварельными красками. Уподобившись средневековому монаху, я украшала согласные завитками стеблей, а гласные – цветами. Амарант пурпурный, дицентра великолепная, лютики, первоцвет и далее по алфавиту, включая белладонну, пиретрум девичий, наперстянку, колокольчики, бархатник, пальчатокоренник и фиалку душистую. По вечерам, плотно зашторив окна, я сидела у весело горящего камина и писала о лисицах, о горностае, танцевавшем на поляне, о зайце и бабочках. А еще я писала о насекомых, особенно о пчелах, чье жужжание вечно сопровождало меня. Эти пчелы, перелетая с дерева на дерево в нашем саду, переносили пыльцу. Деревья. Много деревьев в цвету. А грибы… Я о них не забыла, описав все грибы, даже бледную поганку. Все живое на Земле имеет право на существование. Казалось, что моей работе не видно ни конца ни краю, но работала я на удивление плодотворно, а по ночам крепко спала.
