– Нет уж, ты на нас не вали, это тебе пусть Чернопищук разрешение дает!
Кошель позвонил Чернопищуку. Тот сказал:
– Разрешаю, объезжай, копай дальше.
– Там пограничники везде встали. Не дадут.
– Ну, не копай.
– У меня простой получается. Не по моей вине. Пусть запишут как рабочий день.
– Такое время, Кошель, а ты о чем заботишься?
– Кушать, Виталий Денисович, в любое время хочется. А для кушать нужны деньги. А для денег нужна работа!
– Ты скажи еще, что с голоду помираешь!
– Так запишете?
– Вот пристал! Запишу, отстань!
Кошель успокоился, но ненадолго. Что запишут, это хорошо, но дело все-таки не в деньгах, ему хотелось работы. И механизму хотелось работы. Поднятый шкив недоуменно блестел на солнце своими бездействующими зубьями.
Тогда Кошель рискнул и позвонил самой Марине Макаровне.
Она, обычно понимающая любые вопросы даже быстрее и глубже, чем сам спрашивающий, на этот раз не сразу сообразила.
– Куда копать, чего?
– Траншею. Рыть.
Марина вспомнила. Принятое вчера решение показалось ей давнишним и нелепым. Какая траншея, какой забор, зачем? Ничего не трогали – все было нормально. Начали рыть траншею – войска появились. Ей показалось, что это связано. А раз так, надо все сделать, как было. И она приказала, думая, что Кошель именно об этом спрашивает:
– Работай. Закапывай.
– Чего?
– Траншею, чего же еще?
– Я могу, конечно, но оплата та же!
– Та же, та же, не зуди!
Что ж, недаром трактор Кошеля имеет два устройства – сзади шкив для рытья, а спереди бульдозерный нож. Кошель опустил нож и начал сгребать вырытую землю, перемешенную с кусками асфальта, гравием и песком, обратно в траншею.
Рядовые пограничники, стоявшие с обеих сторон, не знали, что делать, и доложили начальству. Дима Тюрин, прибыв на улицу Мира, понаблюдал, прошелся вдоль уже засыпанного участка и сказал:
– Что ж. Тут следы лучше видно. Натуральная нейтральная полоса получается.
Говорил он это вслух и говорил как бы Арине, которая сопровождала его, то есть будто объяснял ей, будто оправдывал свое решение. И Дима поймал себя на этом, и ему стало неприятно. Будто под надзор попал, раздраженно думал он. А может, так и есть? Может, эта Арина послана секретными службами? Если так, то ей надо выполнять задание, и она его выполнит любой ценой. Что-нибудь да найдет, тварь такая, поганка блида[50]! – вспомнил Тюрин ругательство своей бабушки, которое ему, маленькому, всегда казалось очень смешным.
Его коллега с российской стороны, видимо, тоже узрел в свежей засыпке подобие нейтральной полосы, поэтому Кошелю никто не помешал работать, и тот был очень доволен. Жалел только, что засыпать получается быстрее, чем рыть, работа скоро опять кончится. А Кошель мечтал о такой работе, которая никогда бы не кончалась.
Мовчан без остановок и без препятствий доехал до Сычанска.
Остановился у больницы, не заезжая во двор, пошел к моргу. Дверь была открыта, он спустился. Там была уже знакомая ему женщина. Она тоже узнала Трофима Сергеевича.
– Чего еще хотите?
– Скажите, а вот вы выдали нам… То, что там было. А откуда известно, что это был он?
– Кто?
– Ну, кого привезли.
– Запись в журнале сделали.
Женщина показала толстую тетрадь.
– Можно посмотреть?
– Да на здоровье.
Мовчан посмотрел.
Последняя запись была: «Бучило Р. С., 78 л.» Крупные разборчивые буквы. А перед этим – «С. Т. Мовчан, 24 г.» Но буквы другие – мелкие и торопливые.
– Это вы записали или они?
– Они. Чтобы, говорят, ошибки не было. Будто я когда ошибки делала! Двенадцать лет работаю, между прочим!
– То есть вы документов его не видели?
– А зачем они мне? Мы тут документы на хранение не принимаем, только людей в чистом виде. Документы в регистратуре. Или в милицию забирают. А то и у главврача хранятся, я в это не лезу, черт их там вообще разберет. – Женщина пожала плечами, неодобрительно глянув куда-то вверх, туда, где, в отличие от морга, принимающего людей в чистом виде, хоть и мертвом, существует куча каких-то бумажек и вообще всего, что только запутывает. А здесь – сухой остаток, без путаницы. Хотя, похоже, этому человеку и здесь что-то неясно. Это вносило ненужную сумятицу в душу женщины, поэтому она поторопила:
– Идите, идите, выясняйте, чего тут стоять, не музей!
Мовчан пошел в регистратуру.
Окошко было закрыто.
В приемном покое было трое. Мужчина лет тридцати торопливо переодевался, доставая одежду из пакета, что лежал рядом на скамейке с металлическими блестящими ножками, обтянутой коричневым дерматином. На ножках снизу белые пластиковые нашлепки-башмачки, чтобы не царапать пол, хотя этот пол невозможно исцарапать, он сделан из каменных плиток разнообразной формы, подогнанных друг под друга, как мозаика, с прожилками скрепляющего бетона. У Мовчана в саду тропинки и пол беседки так сделаны, он сам этим занимался, а помогал Степан, давно это было, лет уже двенадцать назад, и Степану было двенадцать, работал старательно, ему нравилось.
Над мужчиной стояла женщина, тоже лет тридцати, с ключами в руке, наверное, жена приехала на машине за мужем. И была еще тут врач, полная блондинка в очках, которая протягивала какой-то листок и нервно говорила:
– Распишитесь, я вам говорю!
– Не буду я расписываться! – отказался мужчина и закашлялся.
– Вы недолеченный самовольно уходите, а на мне ответственность, распишитесь!
– Что у вас там, в чем расписываться?
– Что самовольно уходите.
– А так не ясно?
– Так неизвестно, а так будет зафиксировано.
– Вот и фиксируйте.
– Я зафиксировала, надо расписаться.
– Слушайте, вы соображаете вообще? – Мужчина перемежал слова кашлем. – У меня там мать, отец, у меня дочь там, их, может, сейчас расстреливают из артиллерии уже, а я тут буду лежать?
– Не кричи, Никита, ты весь кашляешь, помолчи! – просила жена.
– Лежать вас никто не заставляет, вопрос не в этом, вопрос в том, почему я за вас должна отвечать? Распишитесь и ехайте куда хотите! Далеко хоть? – спросила врач у жены другим голосом, помягче, словно пыталась заручиться ее сочувствием и поддержкой.
– В Грежин.
– Что, в самом деле там уже стреляют?
