— Что ж вы, сударыни мои, гостя в дверях держите? — заговорил, наконец, Мейергельм. — В дом приглашайте. К столу.
— Господин майор, — Веселовский к хозяину обратился, — коль уж такая заминка вышла, не позволите моим людям на сеновале переночевать да лошадей покормить.
«Молодец, — подумал Мейергельм, — хороший офицер. Прежде о солдатах своих печется». А вслух сказал:
— Отчего ж. Кнут, — лакею старому, — солдат русских отведи во флигель для прислуги да кухарке накажи, чтоб покормила. А Мельстрему — пусть корма задаст лошадям их.
— Ой, батюшка, — вспомнила Эва и засмеялась, — Мельстрему впору самому задать чего-нибудь. Это ж он в канаву-то заехал. Пьян был.
— Да протрезвел уж поди, — подхватил Веселовский, — справится. Благодарю вас, господин майор.
Мейергельм покачал головой, пробормотал:
— Мельстрем, Мельстрем. Ну, пойдемте в дом, в дом, — рукой показывал.
И был долгий, долгий ужин при свечах. Вино пили. Отец разговорился. Соскучился по обществу мужскому да военному. И не скажешь, что два врага бывших сидели. Так уж мирно текла беседа. Эва сидела и искоса наблюдала за ними. Вспоминала, как спасал ее этот русский майор из кареты опрокинутой. Какие руки у него сильные. Как прижал он ее к груди своей. И было так сладостно внутри.
Вспомнилась вдруг легенда древняя. Про гору стеклянную, где дева томилась, избавления ожидая. И прискакал однажды рыцарь отважный. Меч извлек свой. И рухнули стены темницы заколдованной, и прижал он спасенную к груди своей широкой. Совсем, как этот русский. Боже, как было тепло и томно прикосновения эти ощущать.
— Эва! Эва! — голос матери отвлек от мечтаний. — Ты не заснула, моя дорогая?
Девушка очнулась вдруг и обнаружила, что все с любопытством на нее смотрят. Смутилась страшно. Испугалась, что мысли ее сокровенные отгадали. Особливо русский. А он смотрел на нее с улыбкой доброй и печальной одновременно.
«Господи, — думал Алеша, — как Машу она мне напоминает».
Высокая, стройная, белокурая, со светлыми, глубокими и наивными голубыми глазами, с нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым тонким носом и гармоничными очертаниями фигуры, Эва удивительно была похожа на нее. И не внешним сходством, хотя и это имело место. Нет, главное здесь было в другом. В душе, в прелестном женском уме — естественном, серьезном и полным доброты, что угадывался в ней при разговоре.
Эва опомнилась.
— Да, матушка. Задумалась, а может, и правда в сон уж клонит. Время-то позднее. Да и гостю нашему отдыхать пора.
— И то правда. — Отец поднялся, кряхтя по-стариковски. — Кнут вас проводит, господин майор, в спальню отведенную. Завтра и беседу нашу продолжим.
— Я прошу простить, — Веселовский тоже встал из-за стола, — токмо думаю, что завтра не получится. Премного благодарны за хлеб-соль, но уж вы не обессудьте, завтра спозаранку в путь нам надобно. Служба-с. В другой раз, коли позволите.
— Понимаю, сударь. — Мейергельм поклонился. — Всегда милости просим. Мы вам спасением своей дочери единственной обязаны. Отныне вы самый желанный гость в доме нашем. Правда, Эва? — хитро на дочь посмотрел.
Та не ответила. В книксене низком головку склонила.
— Не преувеличивайте заслуг наших скромных, — отнекивался Веселовский. — Я сам рад чрезвычайно, что судьба подарила мне встречу сию.
Произнес это и задумался сам, ЧТО сказал. Поднимался по узенькой винтовой лестнице, шел по темному коридору, освещаемому лишь колеблющимся огоньком свечи, что нес в руках старый дворецкий, и думал, все думал Алеша над словами своими. Утром, в темноте зимней, собирались драгуны. Мельстрем, протрезвевший, вину заглаживая, суетился рядом с ними, седлать помогал.
— Глянь, братцы, проспался, леший.
— Давай, давай, черт старый, пошевеливайся, — солдаты шутили беззлобно.
— Майору нашему подпругу подтяни да седло подправь.
— Да не-е, грамотно седлает.
— Знать, не все пропил.
Веселовский, стараясь не шуметь, вышел из дома, где все спали еще, подошел к конюшне. Мельстрем навстречу ему коня вывел оседланного.
— Спасибо тебе, старик. — Веселовский монету в кармане нашарил, отдал кучеру. Подумав немного, добавил:
— За все спасибо.
Мельстрем, речь чужую не понимая, но, видя монету протянутую, догадался, что не ругают. Шляпу снял, поклонился церемонно. Майор легко, рывком одним, в седло поднялся, поводья подобрал. Драгуны выехали к нему. Рядом встали.
— Ну что, братцы? С Богом?
— С Богом, ваше благородие! — хором ответили.
Алеша оглянулся на дом Мейергельмов. В окошке одном огонек блеснул, вроде б лицо женское показалось, волосы белокурые промелькнули. А может, и померещилось все майору. Замешкался Веселовский. Драгуны ждали команды. Нет, не показалось. Сейчас видел точно, рукой ему махали. Она!
Привстал на стременах, шляпу сорвал с головы, махнул в ответ. Переглянулись драгуны, улыбки в усах пряча. Но молчали.
— За мной, братцы! Эх, — Веселовский шляпу нахлобучил, глянул на спутников своих радостно, коня развернул и послал сразу в аллюр быстрый. Драгуны, присвистнув по-разбойному, лихо рванули за майором.
Эпилог
Вернулся домой корпус русский. С честью выполнил инструкции возложенные. Благодаря генералу Кейту славному, но незаслуженно забытому историей нашей. Конъюнктуры придворные задвинули его подале от Петербурга, а затем и вовсе вынудили покинуть службу воинскую и пределы русские.
Засилье иностранцев на Руси, с легкой руки Петра Великого начавшееся, теперича использовать можно было и в интересах личных. Когда роды старинные, боярские аль княжеские, счеты промеж себя сводили да к власти рвались, других локтями отталкивая. И то правда, немало зла чужестранцами принесено было, но и пользы немеренно. Только зачнут на Руси под одну гребенку чесать, клочьями драть будут. А тут и политика высокая вмешалась, бриллиантовыми перстами монаршими да вельможными управляемая. Политика-то высокая, а дела ее на дорогах глухих творятся, пробираются тропами тайными, плывут каналами темными, в водах грязных. В сердца и души людей проникают. Искушают и продают с потрохами. Куда ж человеку честному деваться? Сожрут и не подавятся.
Джеймс Кейт, шотландец на службе русской, долг свой исполнил честно. Простоял в Швеции с корпусом экспедиционным ровно столько, сколь наказывала Императрица наша, Елизавета Петровна. К весне 1744 года уже и политика внешняя изменения претерпела. Новая каша начала завариваться густо на континенте европейском. «Прагматическая»!
Австрийская Мария-Терезия власть императорскую, после смерти отца пошатнувшуюся, укрепляла. Да многие не согласны были с ее правами на престол отцовский. А в политике всегда так. Лишь повод дай! Поделить все заново.
