Потом Клэр с Глорией усаживались на деревянных стульях в садике позади дома, у пластикового бассейна, в сени красного забора. Они казались такими разными, Клэр в однотонной юбке и Глория в ситцевом платье с цветами, словно тоже бежали по разным уровням тротуара, пускай и в одном теле; сразу две женщины в одной.
* * *
У ленты выдачи багажа Пино ждет рядом с ней. У него нет чемодана, так что забирать ему нечего. Нервничая, она потирает руки. Отчего же это легкое напряжение? Даже два джина с тоником не сумели его одолеть. Но итальянец тоже не чувствует себя в своей тарелке: она замечает, как тот переминается с ноги на ногу, как поправляет ремень дорожной сумки на плече. Ей нравится его смущение, оно спускает его на землю, наделяет плотью и кровью. Он уже предложил подбросить ее на Манхэттен, если это ее устроит. В любом случае берет такси. Едет в Виллидж, ему хочется послушать джаз.
Ее так и подмывало сказать, что он не похож на ценителя джаза, что в нем есть нечто от фолк-рока, ему, скорее, придется впору одна из песен Боба Дилана,[170]в кармане его куртки вполне мог заваляться листок с текстом Спрингстина,[171]а вот джаз как-то не совсем ему подходит. Так или иначе, ей нравились сложные характеры. Хотелось бы ей набраться смелости, повернуться к нему и сказать: «Обожаю людей, которые сбивают меня с толку».
Столько бездарно потраченного времени: тщательно обдумываешь, что сказать, но так и не решаешься. Если бы только она могла повернуться к Пино и объявить, что с удовольствием поедет с ним в джазовый клуб, они вместе посидят у лампы с абажуром на столике, ощутят восторг, когда тело откликнется на саксофонную партию, встанут и выйдут на крошечную танцплощадку, расправят плечи и обнимут друг друга в медленном танце, и тогда, возможно, она даже позволит ему провести губами по ее шее.
Она смотрит, как с ленты конвейера на кольцо карусели выкатываются чемоданы, все чужие. На дальней стороне дети то запрыгивают на ленту, то соскакивают с нее, к радости родителей. Она делает строгую гримасу младшему, усевшемуся на чей-то большой красный чемодан.
— А ваши дети? — говорит она, оборачиваясь к Пино. — У вас есть их фото?
Глупый, неловкий вопрос. Она заговорила, не подумав, слишком близко наклонилась к нему, задала слишком деликатный вопрос. Но он вытаскивает мобильный телефон и роется в снимках, показывает ей фотографию: смуглая, серьезная, интересная девочка-подросток. Он щелкает дальше, чтобы показать снимок сына, когда рядом с ним возникает сотрудник службы безопасности.
— В терминале нельзя пользоваться сотовыми, сэр.
— Что, простите?
— Никаких телефонов, никаких камер.
— Похоже, сегодня не ваш день, — усмехается она, наклоняясь за дорожной сумкой.
— Может, да, а может, и нет.
Охранник замечает детей, кружащих на чемоданах, и бросается стаскивать их с карусели. Те принимаются голосить. Они с Пино поворачиваются друг к другу. Она вдруг чувствует себя намного моложе: возбуждение от флирта делает ее легче, озаряет, словно теплым светом, все тело.
* * *
Когда они выходят из здания терминала, итальянец предлагает пересечь реку по мосту Квинсборо, если она не против. Он сперва высадит ее, а потом уже направится в центр.
Значит, Нью-Йорк ему знаком, думается ей. Он бывал здесь раньше. Город принадлежит и ему. Новый сюрприз. Одним из самых замечательных свойств Нью-Йорка ей всегда казалось то, что ты мог приехать откуда угодно и считанные минуты спустя почувствовать себя как дома.
* * *
Сабина-Пасс и Джонсон-Байо, Бьюрегар и Вермильон, Акадия и Нью-Иберия, Мерривилль и Дериддер, Тибодо и Порт-Боливар, Наполеонвилль и Слоутер, Пойнт-Кадет и Касино-Роу, Мосс-Пойнт и Пасс-Кристиан, Эскамбия и Уолтон, Даймондхед и Джонс-Милл, Америкус, Америка.
Названия захлестывают, наводняют память.
* * *
Дождь еще идет. Итальянец встает под узким козырьком терминала, вытягивает из внутреннего кармана куртки пачку сигарет. Постукивает по ладони, выбивает сигарету, предлагает ей. Она качает головой. Раньше курила, но потом бросила. Старая привычка, тянувшаяся еще с Йеля; в театре почти все курили.
Но ей нравится, что Пино прикуривает сам и позволяет голубому облачку дыма отлететь к ней: дымок запутается в волосах, его аромат останется надолго, будет принадлежать ей.
* * *
Такси подъезжает под струями дождя. Гроза уже отступает из города, она дает последний бессильный залп, сходит на нет. Когда такси замедляет ход у навесов на Парк-авеню, итальянец протягивает ей визитку. Номер мобильника нацарапан на обороте.
— Красота, — замечает он, оглядывая улицу.
Достает ее сумку из багажника, тянется к ней и целует в обе щеки. Она с улыбкой замечает, что Пино поставил одну ногу на мостовую, другую на тротуар.
Он роется в кармане. Она смотрит в сторону, когда до нее доносится щелчок камеры. Теперь в мобильнике у Пино появилась и ее фотография. Она колеблется, не зная, что теперь предпринять. Удалить снимок, сохранить, сделать фоновым рисунком? Она думает о карманном варианте себя самой, разбитом на цветные пиксели, в одной папке с его детьми — в джазовом клубе, в клинике, дома.
Она никогда прежде не делала этого, но достает собственную визитку и опускает ее в карман рубашки Пино, хлопает по нему ладонью. Чувствует, как снова каменеет лицо. Слишком напористо. Слишком игриво. Слишком просто.
Это страшно мучило ее в юности — то, что ее мать и бабка работали на панели. Ей казалось, что когда-нибудь это может аукнуться и в ее собственной жизни. Например, она обнаружит, что слишком любит секс. Или что он будет казаться ей чем-то грязным. Или ее подруги обо всем узнают. Или, хуже того, ей захочется попросить парня заплатить за это. Из всех своих подруг она была последней, кто хотя бы целовался с мальчиком, один парень в школе даже назвал ее Несговорчивой Царицей Африканской. Первый в ее жизни поцелуй пришелся на короткий перерыв между уроком естествознания и лекцией по социологии. У него было широкое лицо и темные глаза. Они стояли у входа в аудиторию, и он держал ногой дверь. Только дробный стук учительницы заставил их оторваться друг от друга. В тот день он проводил ее до дома, рука в руке, по улицам Поукипси. Увидев ее с крыльца их маленького дома, Глория широко заулыбалась. Они продержались вместе до окончания колледжа. Она даже подумывала выйти за него, но он уехал в Чикаго, трейдером. Тогда она пришла домой к Глории и проплакала сутки напролет.
Потом Глория сказала ей, что любить тишину необходимо, но сначала придется устать от шума.
