— Нет, мама, перестань!
— Он должен был тебя защитить.
— Я сказала, перестань!
— Номи, ты знаешь, почему тетя Меланда уехала? Знаешь настоящую причину?
Нет, Мэри Кей. Стой. Она думает, что Меланда любит ее в глубине души, а детям это нужно. Могу ли я вмешаться? Мне разрешено? Ты хмыкаешь.
— Что ж, я больше не буду покрывать твоего безобидного папочку-рокера и твою идеальную тетю-феминистку. — Нет, Мэри Кей. Они ушли. Позволь им покоиться с миром. Я знаю, ты чувствуешь вину за то, что натворил Шеймус, и хочешь заслужить прощение. — Все мы однажды понимаем, что наши родители несовершенны. У твоей любимой тети Меланды был роман с твоим отцом, ясно? Твой отец спал с моей лучшей подругой. Не торопись воздвигать им пьедесталы.
Она молчит. Ты молчишь. Ты поняла, что наговорила лишнего, и на самом деле ты гораздо выше всего этого, и я знаю, быть матерью — самая тяжелая работа на свете (покойная Лав тоже не выдержала), и ты собираешься извиниться, я вижу это по твоим глазам, но она бросает в тебя книгу. Ты уворачиваешься, Мураками ударяется о стену, и она кричит:
— Я тут ребенок, мама! Я!
Ты снова закрываешь уши — моя мама тоже так делала, когда, совершенно вымотавшись, возвращалась с работы, а я сидел на полу, смотрел телевизор, смотрел на нее снизу вверх и здоровался, а она, даже не взглянув в мою сторону, лишь слабо махала рукой: «Я без сил, Джо. Без сил».
Я тебя понимаю. Вижу, как ты мысленно даешь себе пинка. Ты не решилась порвать «Колумбайн» и отвести Номи к психологу, ты любила Шеймуса, и поэтому плачешь. Вина. Ты хочешь, чтобы Суриката пожалела тебя, а она ждет, что ты пожалеешь ее, и вы обе льете слезы, словно акулы внутри других акул, лишенные свежего воздуха и свободы. Ты кладешь руки на плечи Номи, та наклоняется к тебе, ваши лбы соприкасаются.
— Номи, дорогая, не бойся. Я на тебя не сержусь.
Неверные слова, и я это знаю, и Номи знает, и она хватает тебя за плечи, а у меня скользкие полы из твердых пород дерева. Блестящие. Ты закручиваешься, словно спагетти, и она тебя толкает, твоя нога соскальзывает (носки!), а я промедлил. Я опоздал. Ты падаешь с лестницы, Суриката кричит, а я замираю внутри, замираю снаружи. Я представляю себе отчет полиции, который скоро наверняка появится.
Орудие убийства: носки.
Нет. Убийства нет, а ты есть. И ты не мертва. Время тянется медленно и быстро, быстро и медленно, и Номи все еще кричит — ну конечно, она кричит. Она как-то пришла из школы и обнаружила на полу мертвого отца, а теперь ее мать лежит неподвижно (Ты мертва? Ты не можешь умереть!), и Номи кричит: «Мамочка!» — для ребенка ненормально видеть даже одного застывшего на полу родителя, не говоря уже о двух. Твое тело лежит на полу моего подвала — нет, ты не тело, ты женщина, моя женщина, и я не смог тебя уберечь, и мое сердце горит, ты любовь всей моей жизни, ты любовь нашей жизни, а Номи цепляется за перила. Она спускается по лестнице, и каждая ступенька километровой ширины, и почему так много ступенек?
Номи останавливается на предпоследней ступеньке.
— Она не шевелится.
Я не хочу вырывать сердце из груди Номи — она этого не вынесет; но и свое не хочу вырывать — я тоже не вынесу, не смогу.
Она делает шаг и стоит над тобой. Боится дотронуться до тебя. Боится нащупать пульс.
— О боже, — говорит она и плачет, и я узнаю эти рыдания.
Она думает, что убила тебя. Думает, что скоро боль убьет ее саму, что мир любит ее меньше, чем сорок секунд назад.
Я склоняюсь над твоим телом и щупаю запястье. Твое сердце бьется.
— Номи, — говорю я, — она жива. — Делаю глубокий вдох, вдох-главного-героя-в-конце-книги-написанной-автором-перед-смертью. — Я звоню в «девять-один-один».
Номи кивает. Она не может говорить. Пока. Она снова Суриката, дрожащая и напуганная. Оператор отвечает на мой вызов и спрашивает, что случилось, и Номи кричит: «Кажется, она больше не дышит!» Оператор отправляет к нам «Скорую помощь». Тебя спасут, Мэри Кей. Врачи обязаны тебя спасти. Не ради тебя самой, не ради меня, а ради Номи.
Она винит себя, и ты должна выжить, чтобы, очнувшись, успокоить ее. Ты пытаешься любить. Стараешься быть хорошей. Но упрямо отказываешься снимать носки, и Айвен прав: мы трое заслуживаем лучшего. Твои губы шевелятся, и отчаяние Номи обращается в надежду; она проверяет пульс на твоем запястье и глядит на меня.
— Она жива.
Я остаюсь на линии (я взрослый) и даю свой адрес (наш адрес), выполняю указания (не перемещайте ее) и говорю твоей дочери правильные слова («Все хорошо, Номи, она поправится»), держу тебя за руку и шепчу тебе нужные слова. Ты затерялась в море («Смотри, как мимо плывут лодки»), и мой голос — твой маяк. Однако я не могу произнести все, что хочу, и не могу уделить тебе все свое внимание. Твоя Суриката слишком близко.
Дело не в том, что Номи сказала («Она жива»), а в том, чего не сказала («Слава богу, она жива»), — и может ли быть такое, что она… желала тебя устранить? Однажды я видел, как она столкнула Онька со стола. Он приземлился на лапы, а вот ты…
Знаю, Мэри Кей. Сейчас не время для сомнений. Когда ты очнешься — а ты непременно очнешься, — мы с тобой выступим хоть против всего мира. Обещаю. Твои веки трепещут, и я думаю, я надеюсь — я бы хотел остаться с тобой наедине, — и глажу твои волосы, и произношу вслух:
— Я люблю тебя, Мэри Кей. Ты упала, знаю, но скоро ты поправишься. Я буду заботиться о тебе каждый день, даю слово. Я принадлежу тебе, ты моя любовь. Я рядом.
Суриката — снова Сороконожка. Молчаливая.
Эпилог
Я покинул Америку. Мне пришлось. Сколько невзгод может вынести человек? Ладно, границу я не пересекал, однако мой новый дом — словно другая страна. Я живу во Флориде, прямо в центре, недалеко от парка «Волшебное королевство», хотя, конечно, не так близко, как в «Близости». Я могу притвориться, что его не существует. Я один. В безопасности. И теперь я понял: мне лучше на другой стороне дороги. Ты была особенной, Мэри Кей. Что-то во мне разглядела. А в конце концов оказалась похожей на мою прошлую элитную любовь, выросшую на побережье и слишком запутавшуюся в своих голубых корнях, чтобы прокладывать со мной новую дорогу. Этот житель Флориды больше не предается банальным американским мечтам о всепобеждающей любви.
Лавочка, что называется, закрыта, и я включаю свет в борделе «Сочувствие». Слишком темно и слишком ярко, а я пробую двигаться дальше. Вчера вечером смотрел документальный фильм о покойном Сэме Куке — мы с ним на одной волне — и хотел больше узнать о его музыке, но авторы в основном строили догадки насчет его убийства, словно остальное не имеет значение. Мне надоела повсеместная одержимость смертью, Мэри Кей. Может, лучше думать о том, что мы делаем со своей жизнью? Оньк мяукает (его братья в Бейнбридже), и ты не ошиблась, Мэри Кей: он действительно лучший кот, он сбитый с толку король на бесконечном победном марше, вечно выглядит так, будто только что сочинил песню «Аллилуйя», и будь ты здесь, ты бы сказала, что каждому суффиксу нужна приставка, и я скучаю по тебе, Мэри Кей.
