По заключении Запольского мира Антоний вместе с русскими уполномоченными отправился в Москву, одушевленный явной надеждой пожать здесь плоды своих трудов и приступить к осуществлению обещаний царя относительно христианского союза против турок, а главное — относительно хотя и не обещанного, но подразумеваемого соединения церквей. Антоний прибыл 14 февраля и нашел московский двор облеченным в «смирные» (траурные) одежды по случаю смерти царевича Ивана Ивановича. Иезуита с его свитой поместили в Китай-городе, в доме Ивана Серкова. Вообще папского посла приняли по-прежнему с почетом и учтивостью, для переговоров с ним был назначен новгородский наместник Никита Романович Юрьев-Захарьин с товарищами. Иезуит, однако, должен был тотчас почувствовать, что в нем не только более не нуждаются, но что и благодарности к нему особой не питают. Да оно и естественно. В Москве теперь очень хорошо понимали, что папское посредничество не принесло нам существенной пользы в войне с Баторием, что Поссевин держал его сторону и помог ему оттягать у нас все ливонские владения и что согласием его на перемирие мы более всего обязаны не Поссевину, а стойкости осажденного Пскова. Поэтому на переданное иезуитом предложение Батория послать совместно с ним войска против крымских татар царь отвечал, что он находится в мире с ханом. На ходатайство о дозволении венецианам приезжать в Московское государство для торговли, имея при себе священников, дано согласие, но с условием: учения своего не распространять и церквей своих не строить. Точно так же на предложение послать в Рим русских мальчиков для науки отвечали, что скоро таких мальчиков набрать нельзя, а когда наберут, то пришлют. Когда же Поссевин начал домогаться, чтобы царь удостоил его беседой наедине о церковном вопросе, то получил ответ, что о таких важных делах царь никогда не рассуждает без своих думных людей и что вообще подобный разговор повлечет за собой споры, из споров может возникнуть вражда, а потому лучше разговоры о вере оставить. Но иезуит настаивал и соглашался вести беседу в присутствии бояр. Царь уступил и назначил для сей беседы 21 февраля.
Очевидно, Поссевин надеялся чего-то достигнуть с помощью своих богословских познаний и ловкости в диалектике. Наивная надежда и слишком малое знакомство как с религиозным русским строем, так и с личностью Ивана Васильевича! Царь уже имел случай и прежде показать свою начитанность и свои полемические способности в церковных вопросах. А именно в 1570 году в Москву приезжали для заключения перемирия послы короля Сигизмунда Августа Кротовский, Лещинский и Тальвош, в сопровождении многочисленной свиты, состоявшей из протестантских и католических священников. В качестве первого священника состоял Иван Рокита, родом чех, принадлежавший собственно к секте Чешских братьев, которая, с одной стороны, примыкала к старому гуситству, с другой — к новому лютеранству. Рокита возымел намерение склонить к своему учению русского царя и добился его согласия на торжественное с ним прение о вере, в царских палатах, в присутствии королевских послов, русских бояр и духовенства. Царь сидел на троне, а Рокита против него на скамье, покрытой ковром. Иван Васильевич, благодаря частным беседам с ливонскими пленниками и их пасторами, довольно хорошо был знаком с лютеранским вероисповеданием; не обращая внимания на некоторые отличия от него секты Чешских братьев, он в сильных выражениях напал на последователей этого вероисповедания, назвал их отступниками от древней церкви и Священного Писания, уподобил их свиньям по причине невоздержанной жизни, отрицания постов, икон, святых и монашества, а молитвы их обозвал пустым бормотанием. В своем высокопарном и пространном ответе Рокита пытался защищать протестантское учение и напал на католичество (о православии он умолчал), называл его монахов, одетых в капюшоны, волками в овечьей шкуре, а иконопочитание уподобил идолопоклонству. На эту речь Иван Васильевич ничего не сказал, а велел доставить ему письменное ее изложение; потом, в свою очередь, написал или велел написать на нее подробное и горячее письменное опровержение, которое и передал Роките перед отпуском послов. Беседы Ивана Васильевича с лютеранскими пасторами о вере иногда оканчивались для них не совсем приятным образом. Так, во время своего ливонского похода в 1577 году царь, проезжая по улицам Кокенгаузена, встретил одного пастора и спросил его, чему он учит. Тот начал излагать учение Лютера, которого приравнял к апостолу Павлу. Царь вспылил, ударил кнутом пастора по голове и отъехал от него со словами: «Пошел ты к черту с твоим Лютером».
Прение царя с Поссевином происходило почти при такой же торжественной обстановке, как и с Рокитой, в Тронной палате, в присутствии бояр и высших придворных чинов (низшие были высланы). Царь вновь повторил, что лучше бы не начинать прений о вере, и прибавил, что ему уже пятьдесят первый год и что при конце жизни он не изменит греческой вере, в которой родился; впрочем, разрешил послу говорить все, что он сочтет нужным. На сие Антоний ловко ответил, что римский первосвященник вовсе не предлагает русскому государю переменить старую греческую веру, а только убеждает восстановить ее в древней чистоте и признать то единство церквей, которое было признано на Флорентийском соборе самим греческим императором и русским митрополитом Исидором. Иезуит сослался при этом на ту книгу, которую папа прислал царю, и прибавил, что после соединения царя с папой и другими государями он не только воссядет на своей древней отчине — Киеве, но и в самом Царьграде. На такую заманчивую перспективу Иван Васильевич отвечал, что русские веруют не в греков, а во Христа; что ему довольно своего государства, а других он не желает и что без благословения митрополита и всего освященного собора ему говорить о вере не пригоже.
Спор о вере готов был на этом прекратиться. Но Антоний умолял царя высказать свои мысли о предмете. Тот согласился и повел речь не о различии в догматах, а о различиях, так сказать, внешних; причем, подчиняясь своему страстному нраву, скоро увлекся прением до крайне резких выражений; между прочим, упрекнул иезуита за то, что он, будучи попом, подсекает бороду; а главное, не замедлил свести вопрос на его самую чувствительную сторону, то есть на папство или собственно на папскую гордыню, в которой отражались непомерные папские притязания. С особым негодованием указал он на то, что папу носят на престоле, целуют его в сапог, а на сапоге крест с распятием Господа. Хитрый иезуит, думая смягчить царя, ответил, что папе воздается честь как сопрестольнику апостолов Петра и Павла, сопрестольников самого Христа, как отцу и главе всех
