царило полное молчание. «Вальтер» не издал ни звука. Я осторожно осмотрел сталь и увидел, что какая-то часть отошла назад и не возвращается на прежнее место. Я подергал ее туда-суда, но проклятая часть не шелохнулась. И тут в первый раз меня пробрал настоящий страх перед этим оружием. Я вытер холодный пот со лба и быстро двинулся в обратный путь, сунув «вальтер» в свою почтовую сумку. В кобуре он уже не умещался из-за этой части, которая отошла назад и не хотела возвращаться на свое место. Я шел, и меня мучил стыд. И в таком состоянии я дотащился до дома, совсем разбитый. Спрятал почтовую сумку вместе с «вальтером» в гардероб и потихонечку улегся спать, оставив жене, которая куда-то отлучилась, записку, что я был в служебной командировке в селе Блошки и чтобы она меня не беспокоила и не будила. Чтоб смотрела за Иваном и чтобы они соблюдали осторожность!
Сколько я проспал в ту ночь — не помню, но под утро меня разбудили. Дергают меня за ноги и кричат. Я открыл глаза и увидел жену с кухонным ножом. Нож блестел в ее руке.
— Убийца! — вопила она. — Окаянный! Вставай!
Я вскочил, но со страху не удержался на ногах. Треснулся об печку и окончательно проснулся. Жена все кричала: «Убийца!» И нож сверкал в ее руке. Рядом с ней стоял Иван, виновато опустив голову. В ногах у него чернел «вальтер».
— Я не стрелял, — хныкал Иван, — я только его зарядил…
— Только этого еще не хватало, чтобы ты стрелял…
Я все понял. Наспех оделся, с опаской косясь на нож в руках жены, поднял «вальтер» с пола и, не медля ни минуты, пошел к товарищу Мичеву, чтобы вернуть ему оружие. Старый политзаключенный очень удивился. Но когда я рассказал ему про свои мытарства, он начал смеяться, как будто все это было бог знает как весело.
— Полно, полно, — успокаивал он меня. — Я его сохраню для твоего сына, когда он вырастет… Ведь ты понимаешь, революция еще не кончилась!
Он похлопал меня по плечу и проводил с напутствием:
— Делай свое дело, разноси письма!.. Каждый на своем посту, брат!
Перевод Т. Рузской.
Веселин Ханчев
ЧЕЛОВЕК ИЗ ПРЕЗИДИУМА
В президиум засел он, и — ни слова; цветы раздвинул лысой головой. Зачем его сюда избрали снова, он сам не знает, в стул врастая свой. И вроде бы заслуг найдется малость, да в прошлом всё. А нынче не видать. Одна лишь должность важная осталась: в президиумах вечно заседать. Единственной заслугой он гордится: всегда быть на виду. Серьезный весь, домой придет — за стол с женой садится, как будто бы президиум и здесь. Собрание (вот, право, совпаденье) такого непременно изберет. Заранее находит он сиденье. Без вызова спешит пройти вперед. Нет ни энтузиазма, ни оваций. Фамилию привычно назовут. Готов тотчас на это отозваться собраний постоянный атрибут. И в том, что он со сценой крепко дружен, наверное, какой-то есть резон. Наверное, он сцене так же нужен, как тот цветочный глиняный вазон. Сидит себе. Сидеть-то он умеет. Лоснится голова среди цветов. И пусть заслуг давненько не имеет, привычный стул всегда ему готов. Должно быть, мы и в гроб его запрячем (подчеркивая дел его объем) в привычном положении — сидячем, как в каждый наш президиум суем. Перевод Ф. Гримберг.
Николай Хайтов
ЧУРКА НА РАСТОПКУ
Скверная это штука — длинный язык. И ведь сколько мне говорили — и в лесничестве, и в дорожном управлении: «Попридержи язык-то!» Председатель месткома — тот даже советовал:
— Иди, — говорит, — к доктору, попроси тебе лекарство прописать, невролакс называется, это таким языкатым, как ты, помогает!
И рассказал, как он невролаксом свою бабку лечил. Уж до чего была боевая и на язык острая, просто спасу нет, а попила невролакс, стала помалкивать, а потом и вовсе ровно онемела.
— Вот и ты, — говорит, — принимай невролакс.
Ладно, да только доктор знаешь что мне объявил:
— У вас, — говорит, — так сказать, производственный брак, лекарством не поможешь! Одно спасение — укоротить!
