в больнице. Естественно, она пытается попасть к ней в палату, её спрашивают, кем она приходится пациентке, она отвечает: «I’m a friend, a very good friend», и эти слова просто растворяются в воздухе, проходят мимо медсестры; она только повторяет вопрос, есть ли у погибшей семья. Дело даже не в том, что в гомофобном обществе женщине приходится скрывать природу отношений с другой женщиной под лейблом дружбы, а в том, что дружба на самом деле составляла огромную часть их совместной жизни, вероятно, даже большую, чем любовь, — и для гетеронормативного института это ничего не значит; подразумевается, что подруга не может переживать смерть так же катастрофически, как семья. Когда дружба не распознаётся как существенная, вместе с ней не распознаётся и горе, у человека отнимают право легитимно горевать.
Вернон рассказывает, как в 17 веке в Британии (по следам Османской империи) начинают возникать кофейни; это были такие эгалитарные пространства, где граждане, вне зависимости от различий, могли собираться и обмениваться информацией. Кофейни в основном посещались мужчинами, у этих мест был свод неформальных правил; одно из них — участники разговоров не должны были быть близкими друзьями или как минимум не должны вести себя так: считалось, что тогда обмен мнениями легко скатится в смоллток. Это значило определённый уровень дистанции между посетителями. Уже через некоторые время часть существующих кофеен набрала популярность среди особой аудитории — гомосексуальных мужчин; такие кофейни, а затем и другие гей-места, получили название molly house; уже тогда они часто становились объектами полицейских рейдов, пьяного насилия, угроз и шантажа. Репортёры или другие авторы текстов, побывав там, в деталях описывали «разврат», который там творился; дело в том, что геи в этих полупубличных местах вели себя совсем не так, как полагалось гетеромужчинам: они практиковали близость, радикальное сокращение дистанции; это не мешало молли-хаусам быть разговорными клубами, но телесность там производилась иначе. Вернон пишет, что это пример сопротивления социальной группы способу отношений в общественных местах, который навязывает общество; и это пример изобретения нового типа отношений.
Майкл Уорнер пишет, что люди, которые уверены, что жизнь квиров состоит из секса без интимности, глубоко заблуждаются: даже случайные сексуальные встречи в высокой степени интимны, но они могут и перерастать в глубокую дружбу, а дружба, в свою очередь, — получать сексуальное развитие; «потому что социальная жизнь квиров не так ритуализирована и институционализирована, как у натуралов, каждое отношение — это приключение на неизведанной территории». В числе прочего на субверсивном потенциале дружбы и её возможности производить новые отношения Мишель Фуко был сосредоточен в конце жизни, — многие знают его интервью, озаглавленное Friendship as a Way of Life. Он говорит, что общество и его институты ограничили возможные отношения браком, потому что более широкой сетью отношений тяжело или невозможно управлять; поэтому он предлагает сфокусироваться на расширении этой сети отношений, увеличении возможных способов быть друг с другом и коллективно.
В одной из серий документального сериала How To With John Wilson автор разбирается с феноменом квартирной аренды; и у одного из арендаторов он спрашивает, можно ли быть друзьями со своим лендлордом. Тот смеётся и отвечает, что тот, кто этого хочет, — идиот. Нарратив сводится к тому, что деловые отношения требуют от обоих участников недоверия и даже жестокости в отстаивании своих прав; дружба обессмысливает эту структуру. То же самое происходит в других институциях, завязанных на насилии, подчинении или конкуренции, например, между руководителями компаний или в армии. Начальникам важно, чтобы между сослуживцами была определённая солидарность, но как только на горизонте маячит аффективная привязанность или выражение чувств, это клеймится как гейство или феминность, потому что из солдат выращивают организмы без эмпатии, что несовместимо с подлинным опытом дружбы. Взять феномен братания солдат на войнах или при подавлении восстаний — государства наказывают такую дружбу как госизмену. Фуко спрашивает: как мужчины могут быть вместе? Жить, проводить время, делить еду и комнату, досуг, горе, знание, уверенность? Что значит быть «обнажённым» среди мужчин за пределами институциональных отношений? Выше мы говорили о насилии, — исследователи пишут о том, как мужские группы — формирующиеся через рабочие места или как дружеские — увеличивают уровень насилия, подбадривая друг друга на жестокость; как крипшоты становятся тем, чем мужчины хвастаются среди своих друзей-мужчин. Как мужчины могут дружить за пределами этой ублюдочной маскулинной модальности, ограничивающей позитивный аффект и эмпатию? Гей- и квир-сообщества предлагают ответы на этот вопрос. Самые стигматизируемые группы делают больше всех для переизобретения моделей отношений — именно за счёт негативного преимущества в виде предрассудков общества. Они предлагают способ жизни, который одновременно подрывной и инновативный: когда у тебя нет доступа к институтам, которые другие люди используют для структурирования своих отношений, тебе приходится изобретать их заново и, возможно, каждый раз; выводить воображение за пределы копирования брака помогает именно дружба. Дружба становится тем социальным экспериментом, через который открывается возможность таких отношений, где сексуальность перестаёт быть важнейшей частью идентичности. Задача не в том, чтобы предложить ещё одну категорию партнёрств — дружеских: капитализм справился с полиаморами, справится и с парами-тройками друзей; задача в том, чтобы предложить новые идеалы и практики того, как людям относиться друг к другу.
Жак Деррида пишет[293]there is no friend, имея в виду, что друг никогда не один; даже если у вас буквально одно дружеское тело, их уже больше одного, вне зависимости от вашей воли. В этой плюральности Деррида видит неизбежность политичности дружбы, возникающей из «желания множиться». Если вы связаны с одной персоной, вы связаны с теми, с кем связана она; из связи нескольких человек неизбежно возникает политичность, из политичности — подрывной потенциал изобретать новые формы отношений, равно как и политическая функция дружбы как защиты. Дружба функционирует как обещание, как оптимизм — об этом пишет и Деррида, и Ханна Арендт[294]: в мире, где неустойчивость и непредсказуемость стали базовыми чертами, дружба — источник обещания, которое помогает справляться с прекарностью. Любовь обещает всё — то есть, буквально ничего, она обещает покрыть весь горизонт будущего и стабильно не справляется с этим обещанием; обещание дружбы же — ограниченно, в этом его надёжность. Любовь эвакуирует человека из неустойчивого мира в сентиментальную сказку, дружба — укореняет человека в мире через множественность социального.
Вопрос, который до сих пор многих занимает, — могут ли мужчина и женщина дружить? Само существование такого абсурдного вопроса подчёркивает и укрепляет неравенство. Дружба подрывает патриархальный статус-кво самыми разными конфигурациями: между мужчиной и женщиной, между небинарными телами, между женщинами и геями, особенно между женщинами
