десяти — взирали на отца в немом изумлении: ведь это не сочельник и не Новый год, когда папа обыкновенно произносит тосты — «Что это вдруг наехало на предка?» Ирена-маленькая (все говорили, что она живой портрет Ирены-большой), двумя годами старше близнецов, следила за отцом, которого боготворила, и за всей церемонией сосредоточенно и увлеченно. Пройдет несколько лет, и такое торжество устроят в ее честь. Тете Эме она давно уже заказала аметистовый браслетик. Эта сорока предпочитала всем игрушкам драгоценности покойной бабушки и тети Клары. Жаль только, что ни мать, ни тетя Эма не разделяли ее «блистательного» увлечения и большей частью портили эту ее приятную, вполне невинную забаву.
Она оглядела столовую нового дома. Оговорюсь, что это не была столовая в собственном смысле слова, как в доме деда, хоть мебель оставалась той же все сто пятьдесят лет, теперь помещение, частично ее принявшее, называли общей комнатой, но парадный блеск старинной обстановки ничуть от этого не потускнел — наоборот, здесь это выглядело более интимно, по-домашнему, чего нельзя было сказать о столовой прежней, которая действительно принадлежала другому веку.
Ирена-младшая сурово посмотрела на двойняшек — совсем распоясалась малышня! — насупилась под их насмешливыми взглядами. Окинула глазами отца и мать. Ирена-старшая сидела в белом платье с маленьким декольте, не верилось, что она воспитывает шестерых, печется об их телесном и душевном здравии, — не верилось, что ей уже за тридцать шесть. Ласково смотрит на супруга и улыбается приветливо и безмятежно. Эма Ирене-младшей тоже очень нравится. Подтянутая, в платье, которое, говорят, носила еще ее мать и которое теперь — последний крик моды. Бутылочного цвета шелковистый бархат — девчонки бы с ума сошли от зависти, думает двенадцатилетняя и, вглядываясь в черты тетиного лица, сравнивает их с чертами своего непостижимого и бесподобного кузена, ради которого устроили это торжество и который вместо того, чтобы гордиться, сидит как на приеме у зубного. Смотрит все больше себе в тарелку, иногда заговорщицки подмигнет близнецам или состроит забавную рожицу младшим, Кларке и Йозефу.
Эма ни за что бы не призналась, как ей разбередило душу это торжество, похожее на те, которые когда-то проходили у них в доме. Брат, преисполненный забавной важности, унаследованной от отца — даже с его жестами — и хлебосольного дяди Йозефа… В детстве и юности они с Иржи подсмеивались над семейными сборищами и речами, которые там произносились, даже клеймили их, как проявление мещанства, как что-то неприемлемое в самой своей сути. А вот теперь у нее отчего-то щемит сердце. Глава семьи церемониален и серьезен — ведь речь идет о вещах самых серьезных. Племяннику Ладиславу Иржи был добрым и заботливым отцом, с честью выполнив обещание, которого никогда не давал покойному другу. Слова, которые произносит Иржи, мог бы произнести любой глава семьи. А у детей, понятно, кислое ощущение участников чего-то, что нельзя выставлять напоказ. Им немного стыдно за излишнюю чувствительность взрослых, которую дети неспособны и не желают принимать. Но они очень любят родителей, воспитаны в уважении к людям и потому сидят тихо, изображают на лицах внимание, даже близнецы под строгим взглядом Ирены-младшей и Ладислава приняли подобающий вид, хоть и с изрядной долей снисходительности — как бывает у взрослых, когда милые детки втянут их в какую-нибудь из своих фантазерских игр.
— Ладю я вам в пример не ставлю. За отметки в аттестате ему бы следовало надрать уши.
Ирена-младшая насторожилась.
— Папа все-таки неподражаем, — шепнула тете Эме.
Та, согласившись, кивнула — небольшая разрядка в излишне чувствительном ритуале была очень кстати.
— У него, как вы видите, одни пятерки и ничего, кроме пятерок. Поэтому я предлагаю не поздравлять его, а выразить надежду, что в вузе какой-нибудь там зачет или реферат получится у него все же на четыре или на три. Правда, надежда на это плохая, тройки ему ни за что не схватить. Не такой он человек. Так что выпьем за его четверку по какому-нибудь предмету — а то ведь я могу и наследства лишить!
Ладя молчит, улыбается Ирене и Эме. Осушает бокал и отвешивает легкий поклон папе Иржи. Иржи, Эме и Ирене вспоминается Ладислав. В его сыне много от отца. Сын молчит. О чем-то напряженно думает. Ах, если б взрослые, планирующие его счастье, могли предположить о чем! Если бы молодость знала, если бы старость могла…
Внушительное здание Художественно-промышленной школы воздвигли в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Его архитектура, как и скульптурные украшения работы мастерской Поппа и Шнирха, своим материалом и достойным благолепием соответствовали атмосфере той эпохи, когда чешская буржуазия становилась силой, которую уже не удалось бы сбросить со счетов высокомерной усмешкой, а необходимо и выгодно было принять в расчет как экономическое, социальное и культурное явление.
Место для постройки выбрали удачно, хоть его прошлое «тумлплаца»[30] не рождало возвышенных ассоциаций — из-за пресловутых частых поединков ренессанских кавалеров и промысла селитроварки, который вызывал гадливость, сопрягался с дурным запахом[31] и, безусловно, это окраинное место никак не украшал. Зато теперь великолепная площадь Красноармейцев известна всем как украшение города, как уголок, объединивший в чудесном сплаве науку, искусство и прекрасный вид на Пражский град.
Находиться в стенах Художественно-промышленной школы на правах студента уже само по себе залог успеха. По крайней мере находящиеся там юнцы и юницы всем своим видом откровенно это выражают, покуда жизнь не отрезвит их суровым уроком.
Иржи Флидер преподавал там с тысяча девятьсот сорок шестого года. Воспитал нескольких выдающихся художников и славился строгостью и ласковостью, поразительной осведомленностью не только в своей области, но и в экономике, политике, музыке, литературе, чем вызвал у студентов парализующую растерянность с крошечной примесью щенячьей строптивости. Славился и непостижимым постижением разного рода вывертов желторотой молодежи, строящей из себя художников. Еще славился бескомпромиссной, железной принципиальностью, когда дело касалось всевозможных протекций, интриг и ходатайств.
К этому-то преподавателю школы, хранящей традиции многих славных имен — учителей и учеников, — шел в предвечерний час ноября молодой человек, Ладислав Флидер. Ни почтенная наружность здания, ни дух свято чтимых традиций, ни нарочито артистичный вид снующих и слоняющихся «восходящих звезд» чешского изобразительного искусства не произвели на молодого человека особенного впечатления. Позапрошлогодний выпускник, оставленный при кафедре архитектуры Пражского высшего технического училища, смотрел на этих перспективных гениев несколько свысока. Но это — во-вторых. Во-первых же, у молодого человека были собственные серьезные проблемы. А в-третьих, эта школа с ее несколько эксцентричной атмосферой была ему давным-давно знакома.
Он шел проститься со своим дядей. Вечером
