На губах мужчины заиграла новая улыбка — в чём-то даже нежная. Абсолютно не тронувшая. Только заставившая снова посмотреть в его лицо. Наверное, красивое. В молодости так наверняка. Но для Агаты — невозможно уродливое. Будто это не по её щеке тянется шрам. Ведь его шрамы — куда страшнее. Они не отзываются болью. Они давно зарубцевались. Он называет их опытом, преодолением и достижениями. А на самом деле, это всё загубленные жизни. Не обязательно физически. Но обязательно безвозвратно.
— Он тебя использовал, дура. Все тебя использовали. Ты просто ещё не поняла, что сделала. Ты просто не знаешь, что такое любовь народа и как быстро она превращается в ненависть. Сегодня тебя носят на руках или в них целуют. Сегодня ты символ. Сегодня ты жертва. А завтра они же будут тебя ненавидеть. Они же затопчут. Они же отвернутся. А может дадут в руки оружие, возлагая на тебя какой-то долг… Ты позволила Гордееву использовать себя, как технологию. Ты дала ему больше, чем он мог рассчитывать в своей убогой жизни. Но на этом всё, Агата…
Вышинский замолк, а Агате и вовсе нечего было сказать. Он смотрел на неё с тихой ненавистью. Она на него — тоже с ненавистью, но равнодушной. Потому что оба знают: что бы он ни сделал сейчас — Косте он уже проиграл. Но главное: оба понимают, что как бы он ни пытался, вину на маленькую девочку переложить не получится. Он сам во всём виноват.
— Попросить о чём-то хочешь?
Следующий вопрос был задан новым тоном: голос стал более хриплым. Наверное, окончательно решительным. И вот сейчас, наверное, самое время падать к его ногам, умолять и обещать всё на свете, но Агата не станет.
Её рука непроизвольно тянется к животу. Потому что её последнее желание — бессмысленно.
— Гордая, я посмотрю…
Мужчина сказал с усмешкой, делая шаг к ней.
Расценил отсутствие ответа по-своему. Скорее всего абсолютно правильно. Но Агате всё равно…
— Твоя гордость — глупа, Агата. И Костина тоже. Если бы пришли договариваться… Если бы вы поступили так же, как когда-то поступил я — дальновидно и мудро… Всё было бы куда менее трагичным…
Слушать его речи было сложно. Агата даже скривилась, сдерживаясь от ответа. Потому что бессмысленно, глупо. Потому что зачем?
Слыша, как взводится курок, она не сдержалась. Кулак сам смял ткань свитера, собираясь… Глаза поднялись в небо, рот приоткрылся…
— Очень люблю, Костя… Очень-очень люблю…
Она говорила в небо, адресуя не ему. Она знала, что будет дальше. Она была не готова, но знала…
И небо благодарила за одно: что успела родить Максима и здесь его сейчас нет. Но за одно же ненавидела: что не успела подарить Косте его главную победу… Что они уйдут вместе…
— Спиной повернись. Сдохнешь, как сына моего убила…
Приказ был отдан тихо и с огромной ненавистью. Наверное, даже сама Агата не испытывала такую к своему будущему убийце в этот момент.
Замерла на секунду, продолжая смотреть в небо… Чувствуя, что из уголка глаза выкатывается ещё одна слезинка… И стремится вниз уже по виску…
Слышала, что где-то далеко продолжает летать вертолет.
Слышала, что ветер гонит по полигону пыль, которая оседает на ветках деревьев в лесопосадке…
Слышала, как дышит сама и как бьется её сердце.
Опускала голову со взглядом, зная, что ответит, и не сомневаясь в том, что будет дальше.
Не оттягивала. Просто не торопила.
Смотрела сначала в глаза, продолжая держать руку на животе. Потом же опустила…
— Нет. Стреляй так.
Не собиралась исполнять ни одно его требование. Даже последнее для себя. Даже ради призрачной надежды.
Надежды в ней нет. И веры нет. Есть только любовь.
Огромная бесконечная любовь к тем, кого страшно оставлять. Но страха этот тоже не увидит.
Агата знала, что глаза плачут, но стыдно не было. Потому что понимала, что за пеленой слез сейчас не слабость. И не жалость. Она просто готова. И она сильнее.
Потому что он-то не готов…
Точно так же, как когда-то его сын долго не мог заставить себя пристрелить ребенка, старший Вышинский не может заставить себя нажать на курок. Он никогда не убивал своими руками. Он думал, это будет легче…
Вышинский держал пистолет, Агата смотрела на него, ожидая. Она чувствовала каждое его сомнение, каждую попытку преодолеть. Она даже удовольствие получала, пусть и откровенно садистское, от того, как стрёмно сейчас ему. И как она в очередной раз рушит его планы…
Мужская рука то начинала подрагивать, то снова становилась твердой. Он смотрел то на ствол, то на неё… Он наверняка умел стрелять, но никогда не целился в человека.
Когда ветки неподалеку снова захрустели, Агата просто не отреагировала на это, а Вышинский будто воспринял, как сигнал, чтобы чуть отложить, скрыв перед ней, что он — ссыкло.
Резко опустил пушку, пропустив непроизвольный выдох, который случился вопреки тому, как яростно Агата убеждала себя, что готова… Повернулся всем телом, рявкая в неизвестность:
— Я сказал, блять, позову! Нахуй пошел отсюда!
Обращаясь очевидно к тому третьему, который остался сторожить.
Только вот первым понял не он. Первой поняла Агата.
Это не третий.
Это…
Первой из-за деревьев показалась рука. В ней — пистолет. И быстрый выстрел. Просто на ходу. Чётко в цель.
Без сомнений или страха. Без дрожи в руках и необходимости требовать, чтобы кто-то повернулся спиной…
Из горла Агаты вырвался звук необъяснимой для неё же природы. Будто что-то булькало… И она вдруг осознала себя рыдающей.
А ещё с чем-то липким на руках, лице, одежде.
Потому что вслед за первым выстрелом в Вышинского летит ещё три.
Костя делает их, смотря уже не на человека — а оседающее тело с испуганным выражением на лице…
Решетит, хотя не надо… Человека больше нет…
Но Агата не может попросить остановиться.
Под коленками кончаются силы.
Она опускается на землю, прямо в пыль, закрывая лицо руками.
Её трясет. Она рыдает. Она будто захлебывается…
Продолжая слышать шум.
Ругань. Еще пару выстрелов.
— Замочек… На меня смотри…
Требование, обращенное явно к ней.
Шаги в её же сторону…
Агате страшно было открыть глаза, убрать руки, она продолжала плакать, но откуда-то точно знала, что подошел к ней Костя. Опустился рядом, взял за плечи, сначала прижал к себе, размазывая кровь по собственной одежде, потом уткнулся в ухо, дыша так громко и часто, что Агата не выдержала — обняла за шею, в нее же вжимаясь… И в неё же рыдая.
