до металлической сетки, окружавшей фабричную автостоянку, и осмотрелся, словно пытаясь с высоты холма снова разглядеть те залитые золотистым светом поля, которые когда-то видел из окна машины. Под ярким утренним солнцем никакого золотого сияния над ними не было. Заросшие сорняками поля выглядели давным-давно заброшенными, непахаными, одичалыми. Они будто давно ждали своих земледельцев. Доска с надписью «МУСОР НЕ СВАЛИВАТЬ» торчала над канавой, полной чертополоха, в котором валялась проржавевшая автомобильная рама. Далеко в поле купы деревьев отбрасывали тень к западу; дальше виднелся лес, голубевший в туманной, просвеченной солнцем дымке. Было уже больше половины девятого, и становилось жарко.
Хью снял джинсовую куртку, вытер со лба пот. Потом минуту постоял, глядя на далекий лес. Если он туда пойдет, чтобы всего лишь напиться из ручья и сразу же вернуться, то в любом случае опоздает на работу. Он выругался вслух, горько, грубо, на душе было погано. Потом повернулся и пошел вниз по гравиевой дорожке к фермерским домам и лесопитомнику, или делянке с рождественскими елочками, или чему-то в этом роде тем же путем, по Челси-Гарденз-Плейс, по голым извилистым улицам, между газонами, автостоянками, домами, газонами, автостоянками, домами, добрался наконец до супермаркета «У Сэма». Было без десяти десять. Лицо у Хью было красным и потным, и Донна в подсобке сказала ему: «Ну что, Бак, проспал?»
Донне было лет сорок пять. Свою копну темно-рыжих волос она недавно превратила в модную хитроумную прическу из локонов и завитков, благодаря чему теперь выглядела сзади на двадцать, а спереди на все шестьдесят. У нее была хорошая фигура, плохие зубы, один неважнецкий сын – пьяница – и один хороший, увлекавшийся гонками на серийных автомобилях. Хью ей нравился, и она старалась не упустить возможности поговорить с ним, рассказывала ему – иногда, если сидела за соседней кассой, прямо поверх голов покупателей и тележек с продуктами – о своих зубах, о своих сыновьях, о том, что у свекрови рак, о беременности своей собаки и связанных с этим осложнениях, предлагала ему щенков, они пересказывали друг другу фильмы и сериалы. Она стала звать его Баком, как только он поступил на работу в супермаркет. Говорила: «Бак Роджерс в двадцать первом веке. Боюсь, правда, ты слишком молод, чтобы помнить настоящего» – и сама смеялась своей шутке[23].
В то утро она сказала:
– Ну что, Бак, проспал? Как не стыдно?
– Я встал в семь, – попытался он оправдаться.
– А почему бежал? От тебя же просто пар идет!
Он стоял, не зная, что ответить, потом уцепился за слово «бежал».
– Я бегал. Знаешь, говорят, это полезно.
– Да-да, мне вроде бы даже какая-то популярная книжонка об этом попадалась. Тот же бег трусцой, только с большей нагрузкой. А ты что, просто раз десять обегаешь квартал? Или ходишь в спортзал?
– Да нет, я просто бегал, – сказал Хью, и от ее дружелюбной заинтересованности ему стало неловко: ведь он ей врал. Но ему и в голову не приходило рассказать ей о том месте у лесного источника. – По-моему, я слишком много вешу. Вот и решил похудеть.
– Да, пожалуй, для своего возраста ты весишь многовато. Но мне ты нравишься, – сказала Донна, оглядывая его с ног до головы.
Хью был страшно польщен.
– Я же толстый, – сказал он и похлопал себя по животу.
– Скорее, рыхловатый… Может, вес-то у тебя и большой, да ведь ты и сам не маленький, вон какой громила вымахал, откуда только что берется? Мать-то у тебя совсем крошка, такая худенькая, я просто поверить не могу, что ты ее сын, когда она сюда за продуктами приходит. Должно быть, отец твой – мужчина крупный, а? Ты свой рост, наверно, от него унаследовал?
– Да, – сказал Хью, отворачиваясь и надевая фартук.
– А он что, умер, да, Хью? – спросила Донна с таким материнским участием, что он не мог ни промолчать, ни отбрехаться. Но и правду сказать тоже был не в состоянии. Он только помотал головой. – В разводе, значит, – сказала Донна самым обычным тоном, даже с облегчением, явно предпочитая это смерти; Хью, для матери которого само слово «развод» было непристойным, непроизносимым, в душе полностью согласился с точкой зрения Донны, но все же снова помотал головой.
– Ушел, – сказал он. – Извини, мне надо помочь Биллу с клетями.
И ушел от нее – убежал, спрятался. Между упаковочными клетями, между вегетарианским беконом и уцененной зеленью, между кассовыми аппаратами – спрятаться можно было где угодно, только нигде по-настоящему.
Не раз за день он вспоминал вкус ключевой воды, ее ласковое прикосновение к губам. И ему смертельно хотелось снова испить этой воды.
Дома за обедом он высказал вслух идею, невзначай подаренную ему Донной.
– Я решил утром вставать пораньше и бегать трусцой, – сказал он. Они ели, сидя перед телевизором, прямо с пластиковых подносиков. – Поэтому я сегодня так рано и встал. Попробовать решил. Только, наверно, лучше пораньше. Может, в пять или в шесть. Пока на улицах еще нет машин. И прохладно. Да и глаза тебе не буду мозолить, когда ты на работу собираешься. – (Мать уже начинала подозрительно на него поглядывать.) – Если ты, конечно, не возражаешь, чтобы я уходил из дому раньше, чем ты. Я что-то не в форме. Торчу и торчу у кассы, а там не очень-то подвигаешься, а?
– Ну все же больше, чем за письменным столом, особенно если целый день сидишь, – сказала она. Будто неожиданно с фланга его атаковала.
Он уже несколько месяцев не упоминал ни о библиотечных курсах, ни вообще о работе в библиотеке – с тех пор как они в очередной раз переехали. Возможно, впрочем, что она просто имела в виду работу в конторе, вроде той, где работала сама. Пока ее голос еще не рассекал воздух, как острие ножа, но уже был достаточно пронзителен.
– Ты не будешь возражать, если я стану бегать рано утром часа по два? Я могу возвращаться как раз к твоему уходу на работу, а завтракать уже потом.
– Почему я должна возражать? – сказала она, оглядывая свои худые плечи и поправляя бретельки сарафана. Потом закурила и взглянула на экран телевизора, где репортер описывал авиакатастрофу. – Ты абсолютно свободен и можешь уходить и приходить, когда вздумается, – тебе двадцать, почти двадцать один, в конце концов. И вовсе не нужно спрашивать у меня разрешения насчет любой мелочи. Я же не могу решать за тебя все. Единственное, на чем я настаиваю, – это чтобы вечером дом не был пустым, и позавчера я жутко перепугалась, когда подъехала к абсолютно темному
