рука регента Франции.
Секретарь Сурдеваль, проболтавшийся о поездке своей любовнице, не знал еще или удержал на языке истинную цель Дюбуа. Поэтому и Сен-Поль в неведении. Даже ловкач Сен-Поль… Сомнительно ведь, чтобы Дюбуа предпринял вояж единственно ради картин, — мог бы нарядить доверенного.
Знакомый Борису антиквар навел справки, — картины, исчезнувшие из Парижа, попали в Роттердам, попали не вполне честным путем, и торговец не выставляет их, втихомолку выстерегает цену.
Александра в Роттердаме не знают. Отпустит чернявые редкие усишки насколько возможно — и хватит. Творение славного живописца он не отличит от любой мазни, — на то Огарков. Пока княжич одолевал в Лейдене фортификацию, физику, латынь, слуга брал уроки у знатока художеств и теперь сам знаток оных.
— Пуссен, француз Пуссен, заруби на носу, — твердит князь-боярин. — Не ошибешься? Не обманут тебя? Гляди в оба, эксперт!
Если бы не скудость, посол избавил бы Фильку от камердинерства, пустился бы с его помощью собирать картины. Где там, оброчных денег и то мало на обеды, на подарки.
— Пуссен слепого озарит, — отвечает Огарков, хмыкнув. — Краски пламенные, как бы от великого костра. Телесность персонажей опаленная, краснота горячая. Если сравнить с Рафаэлем… У того свет небесный, итальянского неба свет, райская радость. У Пуссена действо будто при пожаре. Будто под набатный звон кистью водил… Король Людовик плохо разумел Пуссена.
— Почему так, деревенщина?
— У короля праздники, гоп-тру-ля-ля! Пуссен не всегда с потешками в гармонии. Пуссен когда льстит, а когда в душу смотрит монарху…
Коли не остановишь Огаркова, до утра не закончит толкование.
— Найдете того коммерсанта, — наставлял посол. — Любопытствуйте только насчет цены и не спорьте. Вас послал иностранный магнат. Наймите квартиру поблизости, если удастся, то напротив, и наблюдайте.
Александр и Филька отбыли.
Томили безвестностью недолго. Низкорослый покупатель, похожий на хорька, приехал. Поселился в гостинице «Герцог Брабантский», в книге значится как шевалье де Сент-Альбен. По выговору судя, прирожденный француз.
«Семь таинств» ему проданы. Кроме того, выбрал несколько старинных книг. Заказал экипаж, с тем чтобы ехать вместе с грузом в Гаагу.
Здесь уже Куракин через голландских друзей взялся проследить. Шевалье снял комнаты над остерией «Герб княжества Нассау». Короба распотрошил, развесил картины, разложил на столе книги. Первый день не выходил никуда — задыхался от кашля, пил травяной чай.
Гаага не распознала Дюбуа. Прохожие оглядывались на замухрышку в потрепанном плаще, старомодного провинциала в огромном парике, — он закрывал костистое, узкое личико, и сквозь длинную, густую бахрому торчал лишь острый, красный от насморка, хлюпающий нос.
Смешного замухрышку видели в лавках букинистов. Купил альбом с видами Лондона, скособочившись от тяжести, вбежал в таверну, заказал кружку горячего вина. Ветер свистел немилосердно, каналы вздулись, на воде чернели сорванные ветки.
Под вечер Дюбуа вылез из наемного экипажа в сотне шагов от дома Шатонефа. Свернул в переулок, вошел в боковые ворота, невидимкой проскользнул в конюшню.
Часа два после обеда граф посвящает лошадям. Выезды у посла Франции — на зависть всей Гааге. Отблеск Версаля играет на вензелях его кареты, на сбруе, на пряжках и кокарде кучера, но самое примечательное — шестерка выхоленных коней. Они — потомки мавританских скакунов, вывезенные из Испании, — главное сокровище Шатонефа.
Дюбуа вырос перед послом, как привидение. Мемуаристы в подробностях нарисуют эту сцену для потомков, как и дальнейшие похождения аббата.
Посол вздрогнул и спросил странного пришельца, что ему угодно. Это доставило аббату неописуемую радость.
— Ага, я обманул вас!
— Монсеньер обманет кого угодно, — сказал граф. — Вы бесподобный лицедей. Простите, могу ли я узнать, кого еще вы вводите в заблуждение?
— Барышников, граф. — Аббат хохотал и сморкался. — Я пополняю здесь мои коллекции. С Дюбуа сквалыги содрали бы втрое дороже. Увы, перед вами я беззащитен.
— Не хотите ли вы сказать…
— Да, да, дорогой друг, молю вас униженно. Ваши прелестные жеребята подросли, а я, вы знаете, поклонник красоты. Не только мраморной, хе-хе!.. В прежние годы я искал ее в женщинах, а теперь… Пою хвалу господу, когда вижу породистую лошадь, животное форм совершеннейших.
— Животное? Святотатство, монсеньер. Лошадь почти равна человеку.
Они прошли мимо бельгийских першеронов гигантской стати, — Дюбуа не взглянул на них. Его тянуло к жеребятам. Государственный советник замыслил пустить пыль в глаза парижанам.
— Мои юные испанцы, — и Шатонеф погладил доверчивую мордочку. — Вы разбиваете мне сердце, монсеньер.
— Полноте, милый мой. Этот благородный род, надеюсь, не вымирает.
Он прав, но до сих пор шестерка Шатонефа, быстрая и чуткая, уникального оттенка, черная до синевы, была единственной в Голландии, единственной во Франции.
— Убивайте меня, монсеньер! — понурился граф.
— Ой, мерзавец! — Дюбуа отскочил и замахнулся на жеребенка.
— Он укусил вас? — осведомился Шатонеф, не скрывая восторга. — Испанский темперамент, монсеньер. Пепито не сразу вас полюбит, но зато пылко. Дайте ему сахара!
Аббат притоптывал, лелеял припухший палец. Жеребята сбились в кучку, тоненько пофыркивали на чужого. Жалко отдавать… Но Шатонеф не находил в себе смелости противиться государственному советнику.
— Убивайте, убивайте, — повторял он. — Что ж, в Нормандии они мне ни к чему. В моем скромном именье… Не до парадов, монсеньер… Пора на покой.
— Полноте, дружок! Стыдитесь! Мы вас не отпустим.
Графа словно ужалило. Мы! Никак во Франции два регента — герцог и аббат. Безродный аббат…
Между тем Дюбуа многословно и все еще посасывая палец допытывался, во что обойдутся рысачки. Он не Крез, отнюдь не Крез, что бы ни болтали сплетники, чертогов не нажил и к тому же поистратился, украшая свою картинную галерею полотнами Пуссена.
— Я ничего не возьму, — услышал он.
— Бог с вами, граф! Почему же?
— Шатонефы, монсеньер, никогда не торговали лошадьми. Прошу, монсеньер, принять в подарок.
Он одержал победу, пусть маленькую, но все-таки победу над Дюбуа, сыном аптекаря.
Следующим вечером, в ассамблее, публика дивилась перемене, происшедшей с французским послом.
— Режется сам с собой в домино и никого не подпускает, — сказал Куракину молодой, насмешливый пруссак. — Сладчайший сегодня горек.
Шатонеф поднял на московита тяжелый взгляд. На приветствие едва ответил.
— Вы нездоровы?
— Собачья погода, — раздалось сквозь зубы, с утробным урчанием. — Середина августа, как вам нравится?
Указал на пустое кресло напротив, рывком смешал костяшки, задумался, возвел из них штабелек, разрушил.
— Дюбуа здесь, — услышал Борис.
Он кивнул, обронил благодарность. Шатонеф набычился, стал сооружать пирамиду. Костяшки не слушались, падали.
— Очень рад, — произнес Борис, собравшись с мыслями. — Вы представите меня?
— Не смогу, к сожалению, — отозвался граф хмуро и отодвинул костяшки. Одна упала, Борис нагнулся и подобрал.
— Понимаю, — сказал он. — Шевалье де Сент-Альбен не ищет свиданья со мной.
— Черт вас побери, мой принц! — проворчал Шатонеф с беззлобной грустью. — И
