тяжёлая дверь, освещаемая двумя факелами, а что за ней…
Она распахнула дверь и вышла под дождь.
Да нет же, это не он… Кэси что-то перепутала — видимо, забыла, как выглядел муж её госпожи, за столько-то лун. У мужчины, что приближался к Кристине, в тёмных волосах блестели седые пряди, как и в многодневной щетине, грозившейся вот-вот превратиться в бороду. Но его глаза… и походка… он прихрамывал на правую ногу, явно не от боли, а по привычке. Всё это было таким до ужаса знакомым… У Кристины возникло ощущение, что она что-то потеряла и уже отчаялась найти, как вдруг случайно нашла и теперь не знала, что делать с этим чем-то. Как и не знала она, верить ли происходящему.
Наверное, это сон — последнее время они становились всё ярче и всё страшнее, чего только стоил тот кошмар, где она пыталась убить и без того мёртвого Карпера… Кристина ущипнула себя за руку, но не проснулась, так и продолжив стоять под дождём — тяжёлые капли больно били в лицо, а ткань плаща почти полностью промокла. Мужчина тем временем приближался к ней, улыбаясь и даже посмеиваясь несколько истерично, а она стояла, не шевелясь, лишь раскрыла рот и округлила глаза от изумления. И совершенно не понимала, что происходит.
Лишь когда он обнял её, причём очень крепко и достаточно больно, лишь когда пахнуло столь знакомым запахом, она поняла, что не спит, что Кэси не ошиблась, что никто её не обманул.
И залилась слезами, что смешивались с дождём и душили её, сжимая горло и мешая позвать его, произнести заветное, любимое, единственное имя.
Пропало всё: и тяжёлая, удушающая тоска, и болезненное отчаяние, и смятение, и страх… Как будто их и не было никогда. Всё это время Генрих был жив, с ним всё было в порядке, письмо оказалось поддельным, а она переживала, плакала, даже жить не хотела… Наверное, он обидится, если узнает, что она чувствовала. Кристина на его месте бы точно обиделась.
Она обвила его шею руками, прижавшись щекой к мокрому сукну его чёрного плаща. Её собственный плащ распахнулся, в обнажённую кожу больно впилась резная застёжка, но Кристине было всё равно. Она хотела прижаться к Генриху ещё сильнее, чтобы ощутить его настоящесть, реальность, чтобы понять, что это правда он.
Это был он — уж она бы не ошиблась.
Ей всё ещё хотелось рыдать, но она попыталась взять себя в руки и выдохнуть одно беззвучное:
— Генрих…
— Всё хорошо, я здесь, — раздался голос у самого уха, дыхание приятно зашелестело по коже и волосам. Голос, его голос… Это он, он, он! Он вернулся. — Я здесь, я с тобой.
Кристина прижималась к нему, водила кончиком носа по его щеке, перебирала пальцами мокрые волосы, будто хотела вычесать из них седину. Не сразу она поняла, насколько промокли её туфли. Она хотела поцеловать мужа, но решила, что это плохая идея, раз уж он с дороги. Ничего, для поцелуев у них будет впереди ещё много лет.
— Мне… мне сказали, что…
— Я знаю, — прервал её Генрих, и она вновь разразилась рыданиями. — Я всё объясню потом. Пойдём скорее в замок, ты простудишься.
Но Кристина не хотела выпускать его из объятий, боясь, что он исчезнет, снова пропадёт, и ей опять придётся думать, что он мёртв.
Генрих продолжал обнимать её за талию одной рукой, а другой мягко отстранил от себя и направился вместе с ней в замок: внезапно они оказались позади небольшой толпы людей в доспехах и с оружием, а лошадей уже куда-то увели. И так же внезапно сквозь эту толпу вдруг пробилась одна высокая фигура, в которой Кристина узнала Хельмута. Видимо, его разбудил шум во дворе или тоже слуги… Неважно.
Генрих уже подвёл её ко входу, в котором и замер Хельмут — с круглыми от удивления глазами, с приоткрытым ртом, он стоял, вцепившись рукой в дверь, а дождь превращал его идеально уложенные волосы в бесформенное нечто. Странно было видеть такую реакцию, ведь из них двоих именно Хельмут с самого начала и до самого конца верил, что письмо — лживое, а Генрих жив.
— Да какого чёрта… — протянул Хельмут и сгрёб «воскресшего» друга в свои объятия.
Но и Кристина тоже не отпустила его — всё ещё боялась снова потерять.
Так они и стояли втроём под дождём, обнявшись и больше ни о чём не думая.
Глава 22
Генрих всё рассказал на следующий день, за обедом.
Кажется, вчерашний ночной дождь и правда был последним рывком, последней попыткой осени удержаться в этом мире: утром всё снова стихло, ветер разогнал тучи, и на небе показалось долгожданное тёплое солнце. И в обеденном зале было светло и уютно, в очаге пылал огонь, квадраты солнечного света, льющегося сквозь окна, ложились на пол, вкусно пахло гречневым супом и жареной говядиной, которую так любила Кристина.
Джеймс снова проспал всё утро — последнее время он всё чаще засиживался допоздна, то расставляя игрушки по цветам или по возрастанию их размера, то играя с подсвечниками, которые почему-то его интересовали сильнее, чем пресловутые игрушки. Из-за этого он вставал не раньше, чем в полдень. Завтрак он, конечно, пропустил, да и к обеду тоже опоздал, поэтому, зайдя с няней в трапезную, вдруг замер у порога, округлил глаза, рассмеялся и бросился к Генриху.
— Папа! — Мальчик, кажется, даже заплакал, когда отец поднял его на руки и прижал к себе, смеясь и поглаживая по волосам.
Кристина уж точно заплакала — хотя бы потому, что раньше Джеймс так никогда не делал. Однако после обряда, проведённого Винсентом, он стал всё чаще говорить, что скучает по отцу и хочет, чтобы тот поскорее вернулся, а она и не знала, как объяснить ему, что он, возможно, уже не вернётся…
Но Генрих всё же вернулся, и всю ту дождливую ночь Кристина провела с ним, напрочь забыв о сне. Хельмут извинился и ушёл спать, уставший и потрясённый, попросив без него не говорить ничего важного и интересного. Кристина же велела Кэси принести зеркало, полотенца, мыло, натаскать горячей воды, зажечь побольше свечей… Она с небывалым, даже в чём-то непривычным умиротворением наблюдала, как Генрих приводил себя в порядок, и рассказывала о том, что пережила без него. Служанка тут же высушила её волосы, принесла тазик горячей воды, чтобы Кристина согрела ноги (из-за дождя она начерпала полные туфли воды), и много-много чая с малиной — и для неё, и
