Книга Наполеоновские войны: что, если?.. - Джонатан Норт

принятия законного владетеля; вид сих поправок составляет печальную противоположность с великолепием прежних украшений. Везде видны только рамы огромных зеркал. Впрочем, ежели я хорошо вслушался в слова проводника моего, сии поправки не должны быть строго разбираемы, ибо они суть добровольное приношение шантильийских жителей, которые, узнав, что принц Конде хотел снова поселиться в замке своем, приложили все возможные старания для улучшения оного. Накануне нашего приезда они приготовлялись торжествовать возвращение принца – и на куполе конюшни снова выставили белый флаг в знак вторичного восстановления Бурбонов.

Подле малого замка находятся остатки главного дворца, о котором я уже упоминал. Он расположен был на скале и обведен глубокими и широкими рвами, всегда наполненными чистой водой. Внутренность его заключала в себе все, что только могла выдумать роскошь того времени; а подземные своды были столь обширны, многочисленны и разнообразны, что могли сделаться убежищем воров, почему вход в оные и был завален по приказанию полиции.

При замке во время цветущего его состояния находился огромный театр, оранжерея и чрезвычайно красивая зала; сам он расположен был посреди партер, разгороженных в виде маленьких островов и украшенных статуями, водометами и вазами, что все вместе составляло великолепную перспективу.

Теперь все разрушено, и иностранец лишь из рассказов проводника своего узнает, что сии запустелые и пересекаемые каналами насыпи назывались прежде оранжерейными партерами, галереями ваз, островами любви и проч. Взирая на столь быстрое падение одного из самых великолепных памятников суеты человеческой, с удовольствием обращаюсь я, любезный друг мой, к нашему старому жилищу, вспоминаю прекрасные его окрестности и утешаюсь той мыслью, что натуральные красоты наших мест гораздо прочнее роскошного здания, которое Бурбоны воздвигли некогда в Шантильи. Прощайте! Остаюсь и пр.

Пол.

ПИСЬМО XIV

Пол – Майору

Жадность Ваша, любезный Майор, к военным подробностям достойна человека, присутствовавшего при защите Бергоцзома в 1747 году; она не удовольствовалась даже длинным письмом, отправленным мною из Ватерлоо. Теперь я окружен войсками всех наций. Но как описать Вам сцену, столь блистательную, разнообразную и вместе столь ужасную и новую для глаз моих? Это довольно трудно. Париж представляет теперь обширный лагерь, составленный из солдат почти всей Европы; он находится под присмотром прусского барона Муфлинга, управляющего союзными войсками. Вам, конечно, небезызвестны обстоятельства, предшествовавшие сему необыкновенному перевороту; позвольте мне, однако ж, упомянуть об них в кратких словах.

После поражения французской армии при Ватерлоо дивизия, находившаяся под командой Вандамма и Груши, осталась целой. Эти генералы посредством искусного отступления не только спасли ее от угрожавшей гибели, но еще успели присоединить к ней большую часть остатков главной армии. По прибытии в Париж они нашли дела в самом затруднительном положении. Убежав с поля Ватерлоо, Бонапарт первый привез в знаменитую столицу Франции известие о своей неудаче. Он думал, что либералы, при этой крайности, примут сильное участие в судьбе его, снова вручат ему всю власть, какую только может единодушие доставить диктатору, и употребят последние усилия для его защиты. Но он измерял свое влияние по прошедшим, а не по настоящим обстоятельствам. Страх, удерживавший прежних его сообщников в должных пределах уважения, уже исчез. Они тотчас дали ему почувствовать, что обстоятельства требовали от него совершенного отречения, и грозно вызывали к себе его министров, стараясь прибрать в свои руки бразды правления.

Наполеону не оставалось ничего более, как презреть их угрозы или отречься от короны. В первом случае он мог бы разогнать сие возмутительное скопище, ибо войска и чернь парижская были на его стороне; но он не имел нужной для этого решительности. Напрасно брат его Лукиан, вступивший снова на опасное поприще политики и желавший возбудить в нем прежнюю смелость, советовал ему выгнать из присутственных палат всех бунтовщиков с помощью войск и овладеть полной властью; он мало надеялся на успех, да и самый успех принудил бы его жить и умереть вместе с войсками, что ему было весьма неприятно. И он вознамерился увитую тернами корону свою возложить на главу юного своего сына. Собрание старалось уклониться от такого предложения – и приверженцы Бонапарта получили весьма сомнительное согласие касательно сего условия. Лукиан сильно ходатайствовал за брата, а Лабедоер горячился, но все их усилия были тщетны. Палаты, захватив в руки свои кратковременную и ненадежную власть, завели спор, который невольно напоминает известные слова Свифта об одном клубе: «Вот они опять на своих скамьях – и чувствуя себя счастливыми на сей раз, опять принялись за законы».

Вместо того чтобы приступить к деятельным приготовлениям для отражения иностранцев, парижские сенаторы занялись отвлеченными теориями и смешными прениями о форме правления. Один член парламента, приверженный к положительному законодательству, пожелал узнать расстояние между Парижем и Сен-Канте-ном (тогдашней главной квартирой лорда Веллингтона); но его тотчас принудили замолчать, как человека, отдалившегося от настоящего своего предмета; однако же вопрос его был не неуместен: хотя армия Груши и прибыла в столицу, но вслед за ней шли союзники. Палаты, которые переняли уже все старые замашки и язык конвента, выбрали из среды своей депутатов, кои должны были уверять солдат, что члены палат готовы встать в ряды их и что для тех, которые падут в сей великой борьбе, день смерти будет днем новой жизни. Говорят, что г. Гарнье, вовсе не привыкший к такому языку, хотел сказать «днем бессмертия», но сие неприличное выражение совершенно ослабило действие его красноречия.

Итак, депутаты, опоясавшись трехцветными шарфами, отправились; они говорили солдатам о естественных началах свободы, о ненарушимых правах человека, и для единодушного восклицания предлагали им такие слова: «Да здравствует народ! да здравствует свобода!» Но их увещания не слишком много подействовали на воинов, которые отвечали им только криком: «Да здравствует император!» Депутаты старались отнести эти восклицания к Наполеону II – и поблагодарив, подобно герцогу Бэкингему, своих верных друзей и сограждан за чувства, коих те не обнаруживали, возвратились в палаты, чтобы отдать отчет в своем посольстве. Был, однако ж, один пункт, в котором французские солдаты согласовались с законодательным собранием, именно в твердой решимости – основанной на сознании собственной вины и страхе наказания – сопротивляться всеми силами восстановлению законного монарха, хотя все умные люди во Франции знали по опыту, что оно оставалось единственным средством к спасению государства от совершенной гибели. Касательно сего пункта происходили самые жаркие споры, производились самые буйные решения; особенно нижняя палата доказала, что ей недоставало только времени и силы, чтобы возобновить анархию революции, так точно, как она переняла ее язык.

Беспокойство палат составляло разительную противоположность с равнодушием