Сначала я думала, что это на самом деле судорога, но потом вдруг поняла, что нет, негра просто била сильная дрожь, и, чтобы не трястись, он впился всем телом в свою клетку.
Вода постепенно прибывала, она уже доходила до колен. Вдруг негр отлепился от прутьев и повернулся – мимо клетки проплывал пластик, большой кусок, наверное, какая-то вывеска, сорванная ветром, или кусок крыши. Американец увидел его и снова прилип к прутьям. Крыша. Укрытие. Конечно, смотритель, который придет завтра, отберет, поскольку пластик в позорной клетке не положен, но смотритель приходит по утрам, и если американец ухватит вывеску сейчас, то до утра он сможет укрываться от дождя. Много часов без дождя.
Негр это понимал, он собрался и попробовал добыть себе укрытие, он вытянул руку, схватил пустоту, пластик достать не получилось, он медленно проплывал мимо. Американец заволновался и, умудрившись просунуть сквозь прутья плечо, снова не достал. Он, кажется, заверещал, навалился на прутья всем телом, втиснув между прутьями голову. Он почти оторвал себе ухо и срезал кожу с плеча, он почти его зацепил. Поймал уплывающую крышу кончиками пальцев, на мгновенье застыв в зыбком равновесье, вся его мускулатура напряглась, он словно влил все силы в пальцы, в указательный и в большой, и теперь напоминал уже не облезлую больную обезьяну, а скорее богомола, в нем совершенно исчезла связь с теплокровными.
Это продолжалось еще какое-то время, у него не получалось подтянуть к себе пластик, но и отпустить его тоже не мог; американец, выгнувшись и выкрутившись всеми сухожилиями, держал и держал.
Ветер. Не знаю, ветер это или течение, постепенно усиливавшееся, или у него сломались ногти, не знаю. Синий пластик сорвался. Американец ожил, принялся грести ладонью, пытаясь подогнать крышу к себе, но та уходила от него все дальше и дальше. Тогда американец зарычал, вскочил на ноги, отпрыгнув от прутьев, потом с воплем кинулся на них.
Он ударился о них с такой силой, что я увидела, как погнулись прутья. Американца отбросило назад, он упал на пол и тут же вскочил и снова кинулся на решетку. Синий пластик уплыл, это видела я, это понял и американец, но он все равно бросился снова, с рычанием.
Это повторилось несколько раз, американец в отчаянье бился о прутья, старался растянуть их, бодал и пинал, бился и рвался.
Потом затих, лежал на боку, не шевелясь.
Я направилась к нему.
Американец лежал с открытыми глазами. Он был в сознании, но на меня не смотрел, уставился на свою руку. Ногти на самом деле вывернутые, сломанные. Суставы на пальцах распухшие, и локти шарами. Старый белый негр. Я смотрела на него через прутья. Негр дрожал.
Я опустила руку в правый карман, достала из него кусок тусклого серого металла, овальный, с ямками от пальцев. Звездная медь.
Я сняла макинтош, свернула его и просунула через прутья. Дождь усилился и стал теплее, я направилась в сторону набережной.
Пройдет сорок семь лет. Всего лишь сорок семь лет, это так мало, это совсем ничего, я даже не успею как следует состариться. Металл останется со мной. Мир изменится.
В один из вечеров далекого сентября человек, сидя на веранде старого дома у залива, услышит, как дышит небо. Он будет слушать эту мелодию до рассвета, он будет смеяться и плакать, а еще через четыре месяца он закончит принципиальную схему прыжка. И скоро звездная медь будет расплавлена и отлита в семнадцать отражательных пластин для двигателя, идущего вдоль нитей Хогбена.
Еще через три года будет построен первый прототип, способный преодолеть гелиосферу за время, равное промежутку между двумя ударами сердца, и первым пилотом корабля станет его изобретатель. Мой внук. Он будет высок, светловолос и голубоглаз, мой внук, лучший человек на Земле, с самым тонким чувством равновесия, идеальный пилот звездолета, первый, кому звезды послушно лягут в ладонь.
Да, он будет высок, светловолос и голубоглаз.
А еще он выберет для своего корабля имя.
Я футуролог, я знаю какое.
Показания Синкая
В ту зиму кошка выучилась спать в банке и есть лук. Лук ел и я, резал полукольцами, ошпаривал кипятком и смешивал с лапшой, в банке у меня спать не получалось, хотя, сказать по правде, я пробовал. Конечно, не в стеклянной, а в картонной бочке из-под чего-то раньше сыпучего, оставшегося на дне, но уже безвкусного и превратившегося в камень. Кошка спасалась от взбесившихся крабов, захвативших все прибрежные улицы, канавы и подвалы, я спасался от сырости, которая проникала везде. Я укладывал бочку возле печки, набивал одеялами со стружкой и залезал внутрь. В бочке было тепло, однако сны при этом были совершенно удручающие, так что пришлось бочку оставить и спать как раньше.
Шел третий год светозарного поворота.
Кошка бочкой тоже не заинтересовалась, оно и понятно, против крабов бочка, в отличие от банки, никаких преимуществ не представляла. Банка – другое дело, кошка забиралась в нее и спала, свернувшись восьмеркой, крабы по стеклу вскарабкаться не могли, только звенели всю ночь по стенкам клешнями и суетились выпуклыми глазами.
До Войны, если судить по книгам, эти крабы были съедобны, однако сейчас питаться ими стало смертельно опасно, и крабов расплодилось неимоверное количество, особенно безобразничали они в полосатые годы, когда погода переворачивалась каждую неделю, каждую неделю оттепели сменялись заморозками, лед хрустел, лед таял.
Иногда крабов травили, и среди них случался мор; выходя по утрам, я разгребал ногами хрустящие панцирные завалы и морщился от сладковатой вони. Иногда крабов неожиданно становилось гораздо больше обычного, и они проникали в дом, и я вынужден был спать в гамаке и затыкать уши ватой, чтобы не слышать их заинтересованное шуршание и насекомью речь. В одно из таких нашествий кошка, еще молодая и неопытная, лишилась хвоста.
Отсутствие Америки.
Я хорошо помню волнение и панику тех дней. Корея, Китай, прочие страны, помнившие о нас, давно лежали во тьме, их не стоило опасаться, им осталась только память, да и то в сердцах немногих. Мир молчал, и в этой тишине слух о том, что Америка уцелела, разнесся мгновенно. Говорили, что уничтожено лишь развитое и многолюдное Восточное побережье, что перемолота армия и промышленность, но в глубине бескрайних континентальных равнин сохранились обширные, чистые и малолюдные земли, где простора и места хватит всем и откуда якобы подают сигналы.
Слухи взбудоражили сотни тысяч голодных, отчаявшихся, надеявшихся. Прибрежные города кишели пришельцами с севера, караулившими уходящие суда и наполнявшие воздух истерическим ожиданием. Отец возвращался поздно и молчал, мама плакала и вспоминала дальновидную тетушку Хидэ, которая предусмотрительно перебралась в Америку задолго до Войны.
Прибрежные города бурлили безумцами с запада, они с криками и хохотом носились по городу и умирали на ходу от сердечной недостаточности.
В нашем городе царил хаос, за места на судах, уходящих за океан, сначала предлагали баснословные деньги, а потом и убивали. В порту то и дело возникали мятежи и бунты, отряды моторизованных патриотов терроризировали беженцев, те в ответ объединялись в группы самообороны, беспорядки не успевали подавлять, и припортовая территория постепенно погружалась в анархию. Я помню, как неделями не стихала стрельба в районе гавани. Те, что стремились убежать в Америку, всегда смотрели под ноги, те, кто хотел помешать им, злобно прищуривались и поправляли длинные куртки, под которыми прятались обрезки труб и укороченные автоматы. Те, кто оставался, растерянно жались к стенам и не знали, что делать. Поговаривали, что Америка есть, но беженцев не принимает, что корабли расстреливают на полпути, что их направляют в Мексику, где местные немедленно продают пассажиров в рабство, что слухи эти – правительственный заговор, имеющий целью снизить количество населения, отправив его неизвестно куда. Ведь Америки больше нет, континент давно накрыло жгучее смертоносное облако, а над океаном открылась эфирная дыра – и все, кто оказывается под ней, умирают от космических лучей.
