Небо синее в горошекЗаслонила яблонь тень,Я лежу, гляжу в окошкоНа осенний день.А из кухни запах хлеба,Мама с радостным лицом,Самолетик чертит небоПо стеклу резцом.А пока он целит в раму,Я прошу аэроплан:Прокати по небу маму,Посадив к себе в карман.
Это я написал много позже, когда уже не летал, а, склонившись над чистым листом, вспоминал свои первые шаги в небо и тот приезд домой в свой курсантский отпуск.
Через пару дней мама сделала мне встречу – накрыла для моих друзей стол. Я еще удивился: дома денег нет, мне надо на обратный путь, а тут – на тебе. Не ведал я, что она не только сделала мне встречу, но это был ее день рождения, последний в жизни. А я тогда слишком много внимания уделял своей персоне, своим друзьям, хвастался курсантской формой, вставляя в речь новые, непривычные маминому слуху словечки из лексикона нашего старшины Черноморского флота, и она простодушно спрашивала: что такое гальюн, кубрик и почему меня так часто посылают на шкентель?
По приезду я с ребятами пошел на танцы, меня продуло на холодном ветру, и начались стреляющие боли в голову. Дома я спал на раскладушке, мама, чтобы облегчить мои боли, поставила возле головы включенную электрическую плитку. Немного, но все же помогало. Она сидела рядом, и я чувствовал, что она носит в себе какую-то тяжелую думу, но не мог себе даже представить, что мама неизлечимо больна, и жить ей осталось совсем немного.
Но она, как умела, сдерживала себя, чтобы я не догадался о ее болезни и уехал в училище со спокойной душой. Даже съездила на вокзал и купила мне билет. Последнее, о чем она попросила меня, чтоб я на месте стайки выкопал курятник, поскольку был он у нас под кухонным столом, и от него всегда несло пометом. Я вырыл яму, обшил ее досками, но не успел сделать крышу. Она пришла из больницы, оглядела мою работу, ничего не сказала, и я понял: ей уже не до курятника.
Ранним утром одиннадцатого ноября 1963 года в сильный мороз она вместе с моими сестрами и другом Олегом Оводневым поехала провожать меня на вокзал. И когда поезд тронулся, я, увидев на ее глазах слезы, запел: «Вот и стали мы на год взрослей».
Мне хотелось, чтобы она перестала плакать, ну не нашел я тогда других слов, чтобы успокоить ее. И она, уже не сдерживаясь, разрыдалась.
Плакала она и когда в августе шестьдесят первого за столом собрались мои друзья и дядя Кондрат, чтобы проводить меня в училище. Я до сих пор вижу ее жалобные, искривленные горем губы, замечаю, что у нее уже нет коренных зубов. Плакала она, должно быть, вспомнив только что ушедшего в мир иной отца, который не дожил до этой минуты, чтобы погордиться за своего сына, первого на всех Релках летчика. А на вокзале она осмотрела место, на котором я отправлялся в училище, и наказала моей соседке, женщине с дочкой, чтоб присматривала за мной.
Сейчас она не стала даже заходить в вагон. Закусив шерстяной платок, некоторое время сдерживалась и все-таки не смогла – из глаз потекли слезы. После, приехав домой, она сказала сестрам:
– Все, я его больше никогда не увижу.
И слегла. И уже почти не выходила на улицу, лишь иногда просила моего младшего брата Сашу, чтобы он помог ей выйти на крыльцо, подышать свежим воздухом. Там она усаживалась и просила поддержать ей спину – сил у нее почти не оставалось. Смотрела на снег, на забор, на крышу соседнего дома.
О чем она думала? Наверное, как впервые приехала сюда, еще в старую засыпушку, которую отец купил у железнодорожника и которую разобрали сразу же после рождения Саши. Здесь, на Релке, мама прожила почти тридцать лет, пережила войну и смерть нескольких своих детей. Здесь прошла большая часть ее жизни. И вот дома холодно и голодно, нет уже сил, нет мужа, рядом – трое девчонок и еще маленький сын, который, хлопая большими глазенками, смотрит на нее. Да еще где-то там, далеко в Бугуруслане, другой. Она еще собралась с силами и написала мне письмо, очень беспокоясь за мое здоровье, понимая, что для той работы, которую я выбрал, быть здоровым – это главное.
«И если что случится, то вы не забывайте друг друга», – написала она в конце. Я читал письмо, выходил на улицу и плакал.
В тот день был Старый Новый год. Было холодно, градусов под тридцать. Я пришел из караула, почти тотчас прозвучала команда «отбой», и я лег, накрывшись поверх одеяла шинелью. Только повернулся к батарее отопления, как услышал по коридору грохот ботинок, и почему-то сразу догадался, что идут ко мне. Подошли старшины Боря Зуев и Толя Соловьев и сказали, что умерла мама. Спросили, есть ли у меня деньги. Я достал из тумбочки три рубля. И тогда в казарме вспыхнул свет.
Товарищи собрали мне денег на дорогу – до Иркутска вполне хватало. Валерка Пелих написал записку своему отцу: мол, помоги этому парню, чем можешь. Затем мы пошли к дежурному по училищу и на дежурной машине поехали на вокзал. Там Толя Соловьев договорился с машинистом, и меня посадили в заднюю кабину электровоза.
