А я подумал: «Почему не Ват? Явотник? Мартер? Ватцек-Траммер? Или не собранный по частям Ганнес Графф?»
Обнаружив то, зачем он явился, Азиатский Черный Медведь уселся перед стеклом, сбитый с толку, и с надеждой стукнул громадной лапой по прозрачной преграде, удивляясь скрипу когтей. О. Штатт прекратил перечислять имена.
— Кто здесь? — спросил он. — Я знаю, это Зейкер.
Но Азиатский Черный Медведь не желал и в дальнейшем сносить окрики О. Шратта. Он попятился и встал на дыбы перед стеклом; отступив немного назад, он снова ударил лапой по стеклу и сел, озадаченный.
— Ну, кто ты там? — не унимался О. Шратт. — Я знаю, что ты там!
И тут Азиатский Черный Медведь заревел в полную мощь. Рев умножался эхом, отозвавшимся по всему лабиринту. О. Шратт отпрянул назад и шлепнулся на опилки, перекатившись через рателя, который цапнул его и тут же ретировался назад через дверцу желоба; они оба затрепетали, услышав так хорошо знакомый всем обитателям зоопарка свирепый рев.
О. Шратт пронзительно выкрикнул:
— О нет! Только не ты! Не дайте ему войти! Только не он! Никогда! Нет! Пожалуйста! Зейкер? Бейнберг? Франк? Шнуллер? Шмерлинг? Маленький Фриш? Пожалуйста!
Тогда я толкнул Галлен к двери — казалось, медвежий рев выбросил нас наружу, в зоопарк, который ударился в панику, заслышав яростный гнев животного, которому никто не отважился бы бросить вызов. Ни Большие Кошки, ни слоны, ни бегущие куда-то обезьяны — все они мчались к центральным воротам, как мне показалось. Вместе с кем-то еще. Они бежали слаженно — зоопарк все отлично усвоил. Азиатский Черный Медведь вырвался на волю, и никто не желал оказаться в его безумной компании.
Но когда я и Галлен завернули за билетную будку, направляясь к центральным воротам, за пределами зоопарка я увидел размытые огни фар припаркованных в ряд машин и услышал неясный гул людской толпы. А еще я увидел поток животных, топающих копытами, стучащих когтями, шлепающих через пруд со Смешанными Водоплавающими Птицами — все как один стремились к задним воротам, открытым в Тирольский сад. Туда, где целая миля мха и папоротника простирается вдоль всего чудесного пути до Максинг-парка.
В воротах образовалась пробка, но слон сделал одолжение, оставив сбоку узкий проход. Ему удалось сорвать ворота с верхней петли, однако нижняя петля продолжала удерживать их, и они, болтаясь, перегородили выход.
Галлен и я прошмыгнули мимо застрявшего слона и еще кого-то неловкого, устремившись вперед сквозь команду сбившихся в кучу мелких обезьян.
Но в Тирольском саду тоже образовалась толпа из жителей пригорода, которых было больше, чем полиции, — в ночных рубашках и пижамах, с мерцающими фонариками. Мы остались незамеченными в этой давке; мы пробрались мимо домашних хозяек, кричавших пронзительнее обезьян.
И только когда мы оказались в более высоких и густых кустарниках Максинг-парка, мой разум вырвался из хаоса и прояснился. Я видел, как они прятались по всему пригороду. Безымянные люди с древним оружием — с каминными щипцами, мотыгами, с поблескивающими пилами, вилами, кувалдами и лунообразными серпами. Теперь гул людских голосов перекрывал рев Азиатского Черного Медведя, оставшегося позади нас.
Я тащил за собой Галлен, пока она могла бежать, после чего повалил ее на каменную садовую скамейку, всхлипывая, и представил, как эти прятавшиеся люди выглядят в форме, будучи немолодыми и голодающими, — армия непоколебимых пожирателей мяса, все эти годы таившихся в парках вокруг Хитзингерского зоопарка. С тех самых пор, когда Зан Гланц или кто бы там ни было еще оказался съеден.
Я слышал пару выстрелов; деревья тряслись от птиц и обезьян. Рядом с нами на садовой скамейке удобно расположился гиббон, поедающий завернутую в фольгу конфету.
— Обещай, что останешься на скамейке рядом с этим гиббоном, — попросил я Галлен. Ее лицо выглядело невозмутимым или оцепеневшим, как у примата-гиббона.
Я пробрался до Максингштрассе, отыскав то место, где был оставлен мотоцикл, затем нашел кусты, в которых были запрятаны наши пожитки.
Было еще темно, но все окна домов были освещены, и улицы заливал свет машинных фар; освободив сараи, люди тащили различные предметы — палки, метлы, швабры. Мужчины вступали в громкую битву. Такого оглушительного гула они не слышали очень давно.
Я пристроил наш багаж обратно на мотоцикл и проехал по Максингштрассе, подзывая Галлен. Я не знал, услышит ли она меня сквозь весь этот шум, — вой полицейских «фольксвагенов» следовал за мной с Максингплац. А над деревьями в Тирольском саду мигали голубые огни фар. Людской поток хлынул на Максинг-парк, в то время как поток животных из него вытекал.
У обочины я увидел Галлен, которая стояла так, как если бы она приходила сюда всегда, чтобы остановить автобус, следующий обычным рейсом в этом потоке транспорта. Она машинально взобралась в седло позади меня, столкнувшись с каменным сибирским козлом, оступившимся о бордюр дороги, — лоскут вырванной шкуры болтался у него над плечом, видимо от удара мотыгой.
А я все продолжал прислушиваться к нему — Знаменитому Азиатскому Медведю, — ожидая услышать последний рев отчаяния или удовлетворения. Но я не мог расслышать его сквозь гул людской толпы — даже его.
Галлен сидела позади меня словно кукла, и я помчался вперед, унося нас из потока машин на Максингштрассе. Теперь полиция принялась кружить по Максинг-парку; я видел огни фар и жемчужно-белоснежные обтекатели их «БМВ», огибающих кусты, пытающихся разбить толпу. Внутри стремительно сужающегося круга мотоциклетных фар огромный серый самец кенгуру колотил человека, выронившего из рук свои садовые ножницы; они блестели в траве, прижатые лапой кенгуру.
Толпа сопровождала нас на протяжении пяти пригородных кварталов. При выезде с Ваттман-штрассе я увидел снежного леопарда, тяжело дышащего и лижущего свою лапу. А на Сараевоплац я увидел команду из пяти удачливых охотников, старавшихся избежать света моей фары, — видно, они приняли меня за полицейского; спинами они пытались закрыть окровавленное тело безжизненного гаура, который в полный рост был распростерт на земле.
Приземистое стадо неутомимых зебр бесшумной волной пересекло лужайки, они огибали кусты, ловко уворачиваясь от ловушки троих охотников, вооруженных сетями и зубастой пилой. Зебры перескочили через бордюр дороги прямо передо мной, их копыта застучали по мостовой. Стук собственных копыт испугал зебр, они бросились врассыпную от стоящей рядом машины, пересекая тротуар и устремляясь по узкой Вольтергассе, где слепящие огни фар заставили животных повернуть назад — снова через Максингштрассе, обратно в Максинг-парк.
Затем Галлен и я оказались в пригороде Лейнц, в мрачном удаленном районе с больницами. Мы миновали все учреждения — дом престарелых, дом инвалидов и городскую больницу; залитые светом лужайки и застывшие, отделанные бежевой штукатуркой дома. На балконах поблескивали ряды инвалидных кресел; на лужайках и в окнах мерцали огоньки сигарет. Престарелые, больные и увечные прислушивались к галдящему зоопарку, словно деревенские жители, взирающие на озаренный светом город, который оказался под бомбежкой.
